– Старый болван! – вслух подначивая себя, шагал он к двери. – Умом ты оскудел знатно!

Осторожности ради Лойд все же пошкрябал по двери костяшками пальцев и, немного помедлив, отворил ее. В кабинете все оставалось по-прежнему. Ничто не говорило о присутствии посторонних. Робким манером, стараясь не упустить из виду даже собственную тень, он прокрался к столу и бесшумно опустился в кресло, все еще крепко прижимая к себе календарь.

Казалось, прошла вечность, прежде чем Лойд позволил себе моргнуть. И только он расхрабрился, чтобы заговорить с тишиной, как из камина раздался уже знакомый мрачный голос:

– Что молвит Тиофилуское летоисчисление, Лойд Евандер Шиперо? Какой сегодня день?

От неожиданности привлеченный к допросу чуть было не выронил из рук депешу. Еще раз кинув на нее нервный взгляд и ухватив им последнюю дату – день сотворения Архамом священных земель, он поторопился ответить:

– Первое солнцестояние, заставшее воскрешение священных земель, приходилось… – архивариус оборвал свою речь, судорожно стараясь составить более исчерпывающий ответ во избежание грома и молнии.

Календарь предков был устроен таким образом, что в нем не было ни лет, ни месяцев, ни недель. Иррувимцы – вразрез иным, более внимательным к смене времен года и астрологических циклов современникам, – привыкли считать, отмечая лишь те дни, когда видели солнце. Солнечная летопись брала свое начало от солнцестояния, выпавшего на сотворение земель, и велась династией жрецов, поколениями исправно вносивших в свои записи «дни жизни» и не учитывающих в них «дни мрака», когда непогодилось. В такие мрачные дни время и бытие для жителей равнин останавливались: запрещено было работать, вести беседы, пасти скот и даже принимать пищу. На те бессолнечные дни приходились лишь молитвы с обильными жертвоприношениями богу Архаму за милостью, и тот, внимая прошениям, ниспосылал на Иррувим животворное солнце. Такому световому порядку была подчинена вся жизнь иррувимцев. Самым старшим жителям, по современным меркам имевшим за плечами добрые семьдесят лет, тщательные подсчеты жрецов определяли от двенадцати до семнадцати тысяч дней жизни – в зависимости от увиденных теми солнц. Правда, исчисление прожитых лет не представляло собой привычных современности символов: каждый считал свой возраст сам и по желанию, складируя в поясной мешок из овечьей кожи кристаллитовые камушки. Подобная вольность делала невозможным точное определение возраста. Посему долгоденствие старцев измерялось разве что числом морщин – непреложным атрибутом мудрости.

Когда последние чистокровные иррувимцы оставили священные земли, жрецы потеряли счет солнцам, объявив, что дни жизни для их народа сочтены. Небо чужеземцев не могло заменить им отчего света, и стали они тогда никем. Вместе с землями они оставили и приношения, и письмена, и историческую сущность свою.

То, о чем вопрошал незримый, не было в известном понятии календарем. Скорее, это были пророчества, толковавшие о наступлении нового времени правления Архама, чему должны были предшествовать некие события.

Самая первая строка – таблица велась снизу-вверх – не являла собой пророчество в известном смысле и звучала следующим образом: «Минувшее рассудит». На строках выше списком числились события, предвещавшие стихийные бедствия и вторжения на священные земли врагов Солнца. В них были таким же телеграфным слогом описаны места, коим были уготованы несчастья, и наставления по их предотвращению. В письменах, которые были найдены вместе с клинописной табличкой на оставленных землях, значились и те события, коих удалось избежать, выполняя наставления, и те, коим предрекалось сбыться. Обезлюдение священных земель было также предначертано, и в письменах это событие числилось. Однако меж ним и последним пророчеством в табличке значились еще две строки, по всем вероятиям, грядущие. Вместе с наследием покинувших родные земли иррувимцев был погребен в песках времени и клинописный текст, и два пророчества, смиренно ждущих своего события. Отец, как-то разбирая вместе с юным Лойдом почерневшие от времени сундуки, выказал беспокойство касательно содержания этой повестки из далекого прошлого. Вместе они сошлись на том, что сила пророчеств иссякла сразу после того, как нога последнего иррувимца пересекла границу священных земель. Многими годами позже, смахивая пыль с полок дальнего хранилища, уже порядком постаревший наследник архива вспомнил о пророчествах и решил еще раз на них взглянуть. Предпоследняя строка (вторая сверху) гласила: «Эхо смерти громом возгласит расправу. Солнце закровоточит. Ветры прочь погонят жизни. Последний чистокровный потомок иррувимского народа умрет. Безбытие ополчится на мир живых. Последний по роду полукровный предстанет вратам бога».

Окончательно запутавшись, какое из событий требует озвучить безликий, Лойд поднял голову от глиняного писания и уставился в каминное жерло. Оба пророчества зримо выпадали на годы кочевничества иррувимцев. Но с тех пор, как они покинули свои земли, согласно манускриптам, прошло не менее двух тысяч лет. Однако Лойд не дерзнул бы подсчитать умом, сколько наверняка. Никто ведь после ухода более не считал дни жизни и дни мрака, а до рук самого архивариуса дошли лишь сведения о жизни на священных землях. Пророчества, между тем, могли давно сбыться, или, быть может, время, когда им положено сбыться, наступит совсем нескоро. «Да и при чем здесь я?» – про себя в сердцах возмутился старик. Словно прочитав его предательские мысли, голос загромыхал пуще прежнего. Лойду на миг показалось, что способностью говорить теперь овладели и многочисленные стены.

– Вот что бывает, когда кровь чистая по миру ходит! Не сын ты отца своего, не потомок великого рода, коли малодушие твое попирает наследный дух!

Смысл сказанного дошел до Шиперо не сразу, хоть темп, с которым голос чеканил оскорбления, был довольно низким. Еще считая пролеты до коридора, ведущего в кабинет, Лойд дал себе слово не ввязываться в пересуды с невидимым посланником, дабы избежать непредвиденных последствий. Теперь же его лицо, отражавшее весь конфуз, вызванный столь стремительным наступлением этого недопонимания, приняло вдобавок летаргическое выражение – последний способ сохранить остатки чести. Потому в кабинете на какое-то время повисла тишина. И неожиданно годами не использовавшийся камин воспылал изумрудным светом. Тогда-то до затуманенного сознания Лойда Шиперо наконец дошло: все взаправду. И таинственный бесплотный пришелец, и воскресшая история давно почивших иррувимцев, и подлинность архивов, и священные земли – все это, словно найдя предметное подтверждение в лице всамделишного каминного пламени, вдруг возродилось из пепла и намеревалось восстановиться в правах на вершение судеб всех ныне живущих. И первой жертвой, на кого бы пало волеизъявление, был не кто иной, как сам хозяин дома-архива – единственное находящееся в непосредственной близости к вновь обретшему силу законотворцу еле живое от испуга существо.

– Я следил за тобой, сын последнего чистокровного иррувимца, – видимо, израсходовав свой запас проклятий, терпеливо продолжил посланник. Огонь смягчил его голос, и речь чеканная теперь сопровождалась горячим дыханием и реянием бледно-зеленых языков пламени. – Ты удивительно непохож на своего отца, но как слепок деда своего.

– Дедушка? – обмяк Шиперо.

– Архив твой общему делу обязан, – последовало равнодушное признание.

У Шиперо отвисла челюсть. Значит, это вовсе никакой не посланник, а постоянный визитер этого дома! Или, того хуже, его старожил! Все естество архивариуса сморщилось от одной только мысли, что всю его жизнь, все годы и дни, проведенные в архиве – а вне стен архива жизни у архивариуса не водилось, – за ним наблюдал тот, кто и являлся, если все же ему верить, одним из распорядителей семейного дела. В голове невольно зароились мысли о том, много ли этот кто-то видел и слышал, на какие события в особняке распространялось его вневременное влияние, и кем, в сущности, он являлся.