Мысли несчастного архивариуса традиционно были прочтены, а засим и опротестованы:

– Не спеши хулить священный канон, покуда участь отца тебе не ведома.

Отнявшаяся челюсть Шиперо резко вспорхнула на положенное ей место и принялась отплясывать зубную чечетку. В глазах, округлившихся до размеров черепашьих яиц, застыл немой ужас, а из горла, отказавшегося подчиняться воле, вырвался жалобный вопль.

– Вам известно об отце? Заклинаю, говорите, черт бы вас побрал! – заголосил старик, сраженный новостями о некогда без вести пропавшем родителе.

Застигнутый врасплох Шиперо оставил попытки овладеть собой, и, не дожидаясь ответа, разом пересек комнату, схватил багор – первое, что попалось под руку, – и с размаху нанес удар по каминной балке. Мгновение спустя, окончательно помешавшись, он принялся молотить по всему, до чего доставали руки. Жертвами разбоя пали два терракотовых кашпо, мраморное пресс-папье, антикварный жирандоль 1 , непользованная этрусская ваза, кенкет 2 для опытов, несколько чайных пар из фарфорового сервиза и, как и следовало ожидать, добрая часть каминной облицовки. Впоследствии Лойд особливо сожалел о дорогом сердцу кенкете, привезенном ему сестрой в подарок с западного материка. Но сейчас, когда весь непрожитый траур, вся томящаяся десятилетиями скорбь по отцу вырвались наружу ликом слепой ярости, он не жалел ни о чем: ни о камине, ни о безделушках, ни о своих израненных корольками руках и сердечной мышце, обещавшей вот-вот лопнуть от треволнений.

Когда силы окончательно покинули налетчика, он пал навзничь и принялся истошно рыдать. Сколько времени длилось излитие душевных мук, одним лишь стенам и известно. Меж тем в кабинете стояла гробовая тишина. Во всяком случае, безликий, если он и наблюдал за развернувшейся трагедией, не проронил ни звука.

Обмякши, архивариус так и остался лежать навзничь, бездумно уставившись в лепной потолок. Чувства его одолевали весьма чуждые. Оттого ли, что душа его обрела, наконец, свободу, оттого ли, что за полсотни лет он позволил себе такую прихоть – растянуться, как, ей богу, мальчишка, на пыльном полу, – однако непривычную свежесть и фривольность заимел он. Кончив томления, он позволил себе сесть и оглядеться. Тихо. Тогда, оставив всякий трепет, Шиперо резюмировал: «А что! Это даже занятно – познать иное бытье, потусторонное! Толстолобый я, что ли?» И на том порешив, в просветлении захохотал.

– Ну и болван же ты старый! – вспыхнул вновь обретший голос камин. – Нашел-таки себе забаву! – И, побудив того вскочить на ноги и вжаться в ближайший угол, камин вернул несчастному его же гогот троекратным эхом. – Конторскую жизнь твою вмиг порешу, зубоскал ты эдакий!

Покуда стены содрогались бранью, старик скользнул в кресло и стал выжидать. Как-никак, а привычное место придавало мужества. Скоро шум поулег, стены унялись, камин зашелся одышкой, кашляя хлопьями зеленоватой сажи. Шиперо, пользуясь случаем, принял церемониальную в деловых кругах позу и поспешил высказаться:

– Извольте, любезный! Однако не зубоскал я вовсе и, как вы соблаговолили выразиться, никоим образом не болван. Пожалуй, что имел я неосторожность визиту вашему смутиться… Но простите мне… Вы и впрямь гость отнюдь не обычный.

– Полно! – перебил его вмиг посерьезневший каминный житель. – От тебя, невежды, проку нет, коли не чтишь ты вверенное! Архив сей непростой! Горе тебе за недогляд летописный!

Архивариус не знал, как держать ответ. Всю жизнь, еще задолго до пропажи отца, только разум его юный окреп, он вовлекся в семейное дело со смирением сердца. Год за годом, огарок за огарком он жертвовал частной жизнью в угоду сохранности исторического архива, и единственное, чего не учел, – бремя продолжения рода, дабы все усилия старших мужей семьи не канули в лету. И вот, когда эпилог его жизни стал уж различим, к нему является дух и объявляет потраченные им за неблагодарным занятием годы небрежением! Ох, горе, горе истинно на голову его седую! И едва не навзрыд он таки ответствовал:

– А что же до вас? – прилила к глазам кровь. – Вы утверждаете, что дело это общее. И, позвольте, столь же, сколь и мне, вам принадлежит! – ухватил он себя за ворот. – Тут и вина пополам, коли так!

Дожидаясь по меньшему сожжения заживо, Шиперо инстинктивно зажмурился и подался к остову видавшего и не такие виды кресла. А дело в том, что в этом кабинете, где когда-то восседал его дед, а потом и отец, Шиперо принимал посетителей абсолютно разного происхождения и толка. Примерно четверть века назад в этом самом кресле ему довелось получить серьезное ранение в схватке за древнейший амулет, за коим охотилась шайка черных антикваров. Засим, несколькими годами позже, он чуть было не потерял глаз и свободу, оказывая сопротивление городским чиновникам, жадным до почетных кусков земли и десятками лет вменяющим ему различного рода бумажные огрехи. Пусть и нелюдим был наш герой, а все же делам людским дивиться перестал. Но сейчас – сейчас было другое дело! «Гость этот, – думалось Лойду, – не человек, но речист. Не дьявол, а безо всяких спичек волен над огнем. Чего было еще ожидать, кроме упреков, – меньшего из всех зол? Почем мне, бедняге, знать?»

А гость меж тем со злым деянием медлил. Лишь малахитовое пламя камина свидетельствовало о его присутствии. Порешив, что виниться ему не по что, Лойд вновь оправился по-служебному и деловито проворчал:

– Нет мне нужды конфузиться. Наследное я уберег. Что до вас, то извинений я не жду, так и знайте. Стар я для обид. А прочее, раз завсегдатай вы, нам обоим известно.

Ответное молчание тяготило, и даже мирное потрескивание пламени не внушало утешения.

– Стало быть, вы здесь постоялец, – отходчиво протянул Шиперо. И, паузой измерив тон беседы, продолжил: – А поди ж угадай, не привиделось ли…

По-видимому, оскорбившись столь вопиющему неприятию, безликий подал отмщения голос:

– Так почто мешкаешь? Коли я наваждение, разрешите быть свободным!

Шутливое изречение нимало позабавило его самого, потому как тотчас в камине заплясали задорные искры. Архивариус перевел дух, посчитав воцарившийся порядок добрым знаком, и поспешил приличествовать:

– Ну что вы, право! Для меня великая честь иметь с вами знакомство! – А затем, толком не разобравшись в собственных чувствах, вдруг выпалил: – Черт-те что творится, знаете ли…