Через несколько минут они спустились в низкий зал ресторана, с удовольствием втягивая беспокоящий запах лаврового листа, перца и пива. Официант бросился к ним со всех ног, как к старым знакомым. Кивнув на дверь бильярдной, откуда доносился стук шаров, Верзилин спросил:

— А мы вас не обидим, если расположимся там? Или, может, вы нас сможете и там обслужить?

— К вашим услугам! Я вам сейчас накрою столик.

Усаживаясь, Верзилин сказал, кивнув в сторону официанта:

— А мне ихняя форма нравится. Что–то такое… традиционное. В Петербурге давно ни ливрей, ни гетр нету…

Татауров покосился на бильярд, ничего не ответил.

«Ну что ж! — подумал Верзилин, — изберём этакую поощряющую тактику… Всё–таки, как–никак, у парня завтра событие — первый раз на арену выходит». И когда официант принёс им закуску, заказал две бутылки жигулёвского пива.

— Две? — переспросил официант. — Пиво свежее-с.

— Мы непьющие, — усмехнулся Верзилин. — Нам больше не выпить… Две бутылки. И молоко не забудьте принести.

Татауров подозрительно поглядел на учителя, отвернулся.

Затыкая за ворот салфетку, закинув голову, Верзилин сказал:

— Наливай себе.

— А вам, Ефим Николаевич?

— А мне не надо, — равнодушно заявил Верзилин. — Мне больше пользы от молока.

— Один стаканчик?

— Нет, нет… Это уж тебе за завтрашнюю победу. Авансом.

Татауров одним махом опустошил стакан.

— Пей, пей, — вздохнул Верзилин.

Татауров налил ещё. Выпил маленькими глотками — просмаковал. Переливая ложкой в тарелке суп, Верзилин говорил:

— Главное — выходи на манеж уверенным в победе…

В бильярдной стояла духота, под потолком клубился дым. Мужчина в голубом пиджачке и белом жилете с тиснёными розами сидел боком на бильярде, одной рукой лениво гоняя шары; за его спиной играли, азартно выкрикивая обычные и единственные в этой игре слова и переругиваясь.

Было видно, что Татауров целиком поглощён созерцанием игры, пропускает все слова мимо ушей, но хотелось говорить. Казалось, что они сидят тут давно и изрядно выпили, было легко и уютно; а слова рождались сами. Верзилин вновь рассказывал о судьбе борца–профессионала, и сам не мог понять, чем вызвано его сегодняшнее возбуждение.

Лентяй на бильярде, томно прищурившись, прижимаясь ухом к плечу, медленно тыкал кием шары, напевал какую–то песенку.

Один шар перескочил через борт. Лентяй нехотя поднялся, пересёк вслед за шаром комнату и принял его из рук старичка — маркёра. Проходя мимо, кивнул Верзилину:

— Разобьём пирамидку?

Верзилин поднял голову, встретился с ним взглядом и, отметив про себя, что дядька похож на кота, сказал Татаурову:

— Иди, сыграй.

Усмехнувшись, вытащил из кармана газету, развернул. Прочитал объявления — рекламы трёх синематографов, двух садов, цирка. О цирке в газете была даже целая статья. Автор, скрывший своё имя за инициалами, писал: «Всё начинается снова. Театр и концерты будут отодвинуты на задний план. Вся публика вновь увлечена цирком, точнее — борьбой, происходящей в нём. Всякий цирк, приезжающий в Вятку, обязательно имеет в своей труппе атлетов. Вновь наша интеллигенция пожертвует своими интеллектуальными интересами ради торжества грубой физической силы…»

Верзилин вздохнул, подумал мирно: «Правильно: грубой — это плохо… Как раз вся–то трудность в том, чтобы эту силу сделать благородной и красивой…»

Покосился на Ивана Татаурова. Тот ловко склонился над зелёным сукном, удары его были отрывисты и громки, как выстрелы, сетчатые кошельки луз трепетно раскачивались под костяной тяжестью забитых им шаров.

«Шикарно играет, — подумал Верзилин. — Профессионал, — и вдруг решил: — А он завтра так же профессионально будет держаться на арене».

И весь вечер после бильярдной, и весь следующий день он вселял в Татаурова своё чувство уверенности.

Отправляясь в цирк, давая ему последние наставления, он поцеловал Татаурова в лоб.

Был антракт; публика толпилась подле продавцов кваса и мороженого. Протискиваясь сквозь толпу, Верзилин слышал за спиной шёпот: «Борец…» Освещённый ярким светом, покачивался большой аншлаг: «Борются три пары», шестым стояло непривычно знакомое имя — Иван Татуированный. Итак, подумал он, это крещение…

Над головой призывно затрещал звонок. Шум усиливался. Верзилин оглядел яркие ярусы, перевёл взгляд на арену. Трое мальчишек сметали опилки с ковра.

Смолкла музыка. Замерли две шпалеры униформистов. Вышел Дюперрен со своей мушкетёрской бородкой. Рассказал об условиях борьбы, объявил первую пару: Сатану — раскатисто, «его соперника — равнодушно.

Иван Сатана был сложён великолепно. Его чёрные усики бабочкой и косой пробор, наверное, свели с ума не одну девушку. Ему сразу же — до борьбы — преподнесли два букета. Он был любезен и не горд; раскланиваясь, обворожительно улыбаясь, он сцепил руки, крепко сжал их, — показывая, что он с удовольствием бы пожал руку любому из аплодирующих.