Как всегда, Верзилин не стал смотреть остальных номеров, а пошёл за кулисы ждать Нину.

На улице хлестал ливень. Они взяли извозчика. Поднятый верх коляски не спасал их от дождя, и Ефим Николаевич раскрыл зонтик. Нина прикорнула у него под боком, и он осторожно обнял её правой рукой. На выбоинах пролётку подбрасывало, отчего Нина прижималась сильнее, и всякий раз он придерживал её в таком положении на некоторое время. Невский был пустынен; тускло горели витрины магазинов; спрятавшись в подъезд, стоял городовой в клеёнчатом капюшоне; навстречу промчался автомобиль, пассажиров его не было видно из–за чёрных зонтиков; глухо шлёпали подковы по торцовке, неслышно разбрызгивали воду резиновые шипы. В коляске пахло кожей.

— Вы сумасшедший, Ефим, — проговорила Нина. — В такую погоду без перчаток. Дайте вашу руку и немедленно дайте мне зонтик.

Он перехватил её ладонь, прижался губами к маленькому кусочку запястья между перчаткой и рукавом ватерпруфа. Дождь прорвался к ним, ударил струями в их лица.

— Боже мой, какой потоп, — сказала Нина.

Она отобрала у него зонтик и, загораживаясь им от дождя, другой рукой взяла его ладонь, подышала на неё, стараясь согреть, и положила к себе на колени.

— Гадкая, непослушная ладошка, — сказала она шутливо.

— Послушнее этой ладошки нет на всём свете, — возразил улыбающийся Верзилин.

— Замёрзла вся. Мокрая, — продолжала приговаривать Нина, ударяя по ладони своим кулачком.

Верзилин начал осторожно стягивать с кулачка перчатку, отгибая пальцы один за другим; Нина не давалась, тихо смеясь:

— Ещё борец, силач.

— Все силачи бессильны перед женской красотой.

— Льстец, дамский угодник.

— Неправда. Вы знаете, как я отношусь к другим женщинам.

— Не знаю. И знать не хочу. Не признаю других.

Наконец она прекратила сопротивление, и Верзилин нежно разжал пальцы, стянул лайковую перчатку и стал целовать ладонь.

Нина прижалась к нему. Ветер опрокинул зонтик, обдал их дождём. Тогда Верзилин настойчиво отобрал у девушки оправленную в кость рукоятку зонта, и они снова отгородились от всего света чёрным шёлком, упруго натянутым на металлические спицы.

Дома, раздеваясь, опуская мокрый жакет на руки Верзилину, Нина посмотрела на него в зеркало. Он почему–то смутился, отвёл глаза. Вытерев носовым платком усы, он прислонился спиной к печке, водя пальцем по граням кафелей.

Переодевшись в капот, поставив на спиртовку кофейник, Нина подошла к Верзилину, прижалась к его груди. Он осторожно обнял её одной рукой и гладил другой по волосам. Стоял, переполненный счастьем, боясь спугнуть его, слушая, как взволнованно бьётся Нинино сердце.

Было тепло; дождь ударял в стекло, ветер скрипел за окном какой–то проволокой; скреблась мышь; монотонно шипела спиртовка; её фиолетовое пламя не рассеивало мрака; свет из соседней комнаты падал узкой полоской в приоткрытую дверь.

Нина подняла блестящие глаза, и Верзилин в полусумраке разглядел в них всё: и счастье, и мольбу, и ожидание.

Он наклонился и поцеловал их — горячие, прикрытые мохнатыми ресницами. Она протянула ему губы. Они были податливы и трепетали. Сердце билось в груди Ефима, словно хотело вырваться. Он поднял Нину на руки.

— Погоди, — шепнула она, пряча глаза, выскальзывая из его рук, — я закрою дверь.

Всё остальное было безумием.

Потом оно кончилось, и они лежали в объятиях друг друга неподвижно, боясь неосторожным движением нарушить очарование этой минуты.

Так они лежали долго, и Ефим начал беспокоиться, что скоро вернётся Леван.

— Мне пора уходить?

— Нет.

— А Леван?

— Он не придёт сегодня.

— Почему?

— Он у Терезы. Они решили пожениться.

— Мы должны их опередить.

— Мы сегодня поженились.

— Нет, по–настоящему.

— Что же может быть более настоящим?

— Церковь. И всё, что там положено.

— Это ничего не изменит.

— Правда.

— Мы с сегодняшнего дня муж и жена.

— Да.

— Ты рад?

— Я счастлив.

— Скажи ещё раз. Это так приятно слышать.

— Я счастлив, счастлив, счастлив.

— Скажи: я люблю Нину.

— Меня не надо учить говорить это. Я повторяю это день и ночь.

— Скажи сейчас.

— Я люблю Нину. Я люблю Нину. Так никто не любит, как я люблю Нину.

— У тебя такой красивый голос, когда ты говоришь это.

— Я люблю Нину…

Потом, когда Ефим уже уснул, она долго лежала усталая, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить любимого. Улыбалась в темноту, думала: какое это счастье — встретить предназначенного тебе человека. Она до сих пор, по существу, была одинока. Росла без родительской ласки, детство прошло в Тифлисе у злой бабки, родители взяли её к себе поздно и никогда не пытались с ней сблизиться. Нина видела их редко, и даже тогда, когда мать стала обучать её своей профессии укротительницы, у них не было общего языка. Девочка росла замкнутой, а ранние выступления в цирке с дрессированными львами сделали её не по годам взрослой. Вместе с осторожностью они выработали в ней гордость и неприязнь к толпе, ради которой она почти каждый вечер рисковала своей жизнью. Замкнутость и надменность отталкивали от неё окружающих мужчин, которые не привыкли тратить много усилий ради привычного мимолётного флирта. Кроме того, они были недалеки, самонадеянны и неумны, а за их внешней изысканной вежливостью были лишь грубость и равнодушие. Ефим оказался первым человеком, которого интересовало не её красивое тело, а душа. Он смотрел на неё преданными и восхищёнными глазами, был почтителен и нежен, едва осмеливался. взять её под руку или поцеловать ладонь. Дерзкий силач, от одного имени которого трепетали «геркулесы» и «пещерные звери», Ефим в её присутствии вёл себя как неопытный гимназист. В те редкие минуты, когда девушка оставалась с ним наедине, она чувствовала, как оттаивает её застывшее сердце. Нине было с ним хорошо — остального она ещё не знала; страсть была ей ещё не понятна. Потом произошло то страшное, от чего и сейчас её бросало в дрожь. Убийцы в крылатках, зловонная вода Мойки, горячка, чужой город, где она, придя в себя, узнала, что Ефим мёртв, трагическая гибель отца — всё это сломило девушку. Она уже не жила, она — существовала. Она механически жонглировала, механически садилась за обеденный стол, механически обсуждала с портнихой фасон нового костюма. Если бы брат не следил за ней, она бы бросила всё. По как Леван ни старался — не мог же он, в конце концов, жить за неё. И вот в это время вездесущий Коверзнев сообщил, что Ефим жив. Потрясение от известия было так велико, что Нина разрыдалась в истерике. Плача и смеясь, она требовала сейчас же ехать в Чухонскую слободу. Ефима не оказалось дома, но сейчас это уже не имело значения: огромное спокойствие охватило Нину. И всё началось сначала. Ефим был по–прежнему кроток и внимателен, а она чувствовала себя его старшей сестрой. Они не стремились к большей близости, и лишь гулкие удары в висках, когда он нечаянно касался её груди, заставляли девушку смотреть в его глаза напряжённо и ожидающе. И, может быть, потому, что они поднимались к своей любви от ступеньки к ступеньке, а не бросились навстречу разгоравшейся страсти, Нина сейчас испытывала всепоглощающее счастье.