Коверзнев обивал пороги редакций, доказывал, что печётся не о себе — отстаивает будущее спортивной борьбы в России. Он везде и всюду писал, что коммерсанты типа Чинизелли развращают спорт и это аукнется через много лет. В одной из статей он назвал Чинизелли «растлевателем борьбы».

В газетах по–прежнему вежливо, но упорно отказывали. Издатели, ранее рвавшие у него материал из рук и платившие тройной гонорар, предпочитали печатать бездарные брошюры о «волжском крючнике» и «человеке с мускулами льва». Имя Коверзнева в борцовских обзорах обливалось грязью.

Он возвращался домой усталый и голодный, равнодушный ко всему. Садился на стул, тяжело облокачивался на колени. Снег обваливался с полей шляпы, таял на ковре. Если Рита была дома, она ругалась. Он сидел, не слушал — думал о своём.

Впрочем, дома она бывала редко. Приходила под вечер, раскрасневшаяся от мороза, красивая, со вкусом одетая. Обычно приносила какую–нибудь новую вещь — статуэтку балерины, модное бра. Коверзнев осторожно напоминал, что денег у них мало, их надо растянуть ещё, по крайней мере, на полгода, а то, с грудным ребёнком на руках, они окажутся у разбитого корыта.

Она останавливалась посреди комнаты, надменно смотрела на него через плечо, говорила, что не для того выходила замуж, чтобы отказывать себе во всём.

Глядя на то, как она пытается обставить комнату, Коверзнев думал: «Уж не надеется ли она в самом деле на то, что я уйду и оставлю ей квартиру? Но как же ребёнок?»

«Если бы не ребёнок, я бы ушёл». Коверзневу казалось, что он уже ненавидит своего будущего сына, как ненавидит жену. Но чувство долга не позволяло ему бросить Риту в таком положении.

Она меняла дневной туалет на вечерний и отправлялась развлекаться. Внешне, видимо, ничего не изменилось. Она осталась такой же красивой, платья она не продала. А о рассчитанной прислуге и потерянных комнатах, наверное, никто и не предполагал. Значит, она не потеряла своего места в свете, а муж, если и не показывался с ней, так, видимо, только потому, что был занят работой над новой книгой.

Она уходила, а Коверзнев сидел в тоске, курил, читал. За это время он узнал много новых книг — сочинения Гольбаха, Ламетри, Мелье. Развалившись в кресле, окутавшись дымом, он думал о бренности всего земного.

Однажды ночью Рита возвратилась домой пьяная и, не найдя на комоде каких–то денег, заявила, что их взял муж, чтобы купить своего дурацкого табаку.

— Сутенёр! Кот! — выкрикивала она истерически. — Ты живёшь на мои деньги!.. Банкрот!.. Мне не для того посылает их мачеха, чтобы ты их тратил на свой «Сльд–юдж»… Ты довёл меня до того, что мне и возвращаться домой не хочется. Дождёшься, что как–нибудь не приду.

И действительно, на другую ночь она не пришла. А вместо неё в дверь протиснулся усач в шинели с фельдфебельскими погонами, с изъеденным оспинками лицом. За ним — пожилой, с пепельной щетиной на щеках ротмистр. А вслед ввалились жандармы в шинелях коробами, полицейский чин, околоточный надзиратель, двое понятых.

Комната сразу стала тесной, запахло ваксой, мокрыми шинелями и махоркой.

В одном из понятых Коверзнев узнал соседа, который занял бывшую лакейскую, — старика–немца, коммивояжёра фирмы «Зингер». Он прятался за спины, видно, стеснялся.

Фельдфебель выдвинул из–за стола стул. Ротмистр грузно опустился на него, оглядел комнату, позвал пальцем адъютанта. Тот положил перед ним большой плоский портфель, щёлкнул замком.

Не глядя на Коверзнева, ротмистр спросил без выражения:

— Коверзнев?

— Да, — ответил Коверзнев, недоумевая, что бы это могло значить.

— Журналист–писатель?

— Да.

Фельдфебель, наклонившись, подвинул ротмистру пачку рукописей, вырезок, бумажных обрывков с заготовками для будущей книги.

Играя темляком, позванивая шпорой, ротмистр откинулся на спинку стула, взял в руки исписанный листок, отставил далеко от глаз.

— Н-да, — сказал непонятно.

Жандармы брали книги с полок, раскрывали их, трясли за корешки, швыряли на пол. Одна из книг разлетелась по листочкам, жандарм наступил на них мокрым сапогом.

Чувствуя, как кровь приливает к вискам, Коверзнев сказал, с трудом сдерживая гнев:

— Поосторожнее. Это — книга, продукт человеческого ума.

— Что-о? — удивлённо спросил ротмистр. — «Человеческого ума»? Ха–ха–ха! Насмешил! — и вдруг неожиданно рявкнул: — Молчать!

— Вы не кричите, — сказал Коверзнев. — Я вам не подчинённый.

Он старался говорить спокойно, но голос его дрожал.

— Тихо! — приказал ротмистр равнодушным тоном и, навалившись грудью на стол, стал читать рукопись. Не отрывая от неё взгляда, достал пеньковый портсигар, сунул в рот папиросу, вытянул в сторону губы. Фельдфебель подскочил, дал огня.