Остерман взял свиток, на котором почти каллиграфическим почерком был указан адресат: «Господину вице-адмиралу», сорвал красный сургуч с вензельной печатью государя и передал письмо адмиралу.

Крюйс неторопливо развернул свиток и тут же погрузился в текст царского послания.

– Что?.. Экзерциций с флотом не было?.. – вдруг вспылил адмирал, не отрываясь от письма. – Нет внимания должного для выучки младых матросов? – Он затряс головой, нервно засопел. От негодования глаза его побежали по стенам каюты и сквозь зубы вырвалось: – Ах, Сиверс… Ах, лжец этакий, черт его дери… желает очернить меня в глазах государя! Хм… Он токмо июля в девятый день ко флоту прибыл. Да и в деле, когда шведа мы били, его тож не было. Он не ведает, о чем доносит… Видать, по наслышанному. – Адмирал нервничал. – Шельма… Ничего, господь все видит. Государь приедет, истину самолично засвидетельствует…

– Ваше превосходительство, а это от генерал-адмирала, – секретарь протянул другое письмо.

– Читай, – нервно отмахнулся адмирал, а сам взял кружку и стал осторожно сдувать жар с ароматного кофе.

Остерман сорвал сургуч, развернул послание и стал читать, дотошно выговаривая каждое слово:

– Благороднейший господин вице-адмирал, мой драгоценнейший благодетель!

Мне надлежит по указу Его величества один морской полк иметь, а посему тебя прошу, изволь сие сочинить, дабы состоял он в тысяча двухстах солдатах и всем, что необходимо, ружьем и прочим. Изволь ко мне отписать обо всем, что для этого потребно; сколько всех человек и какова нехватка. Если великая сочинилась убавка, то потщимся рекрутов сыскать.

Федор Головин. Из Гродно, ноября в 16 день 1705.

Заслушав послание, Крюйс застыл в раздумье, лицо его было сурово. Он вспомнил свою встречу с Головиным еще в ноябре 1704 года.

– Федор Алексеич, памятуя предписания их величества, – говорил тогда Крюйс, – думается мне, в зависимости от корабля и потребностей капитана посадить на всяк корабль по три сотни солдат абордажных команд, на галеру же – сотню с двумя десятками, да с первым каподискалой [13] .

– Корнелий Иванович, вы на флоте ведаете что к чему более, нежели я. Оттого и не могу не согласиться с вами, – одобрил предложение Головин. – Извольте сие именно так и учинить, но прежде, мой друг… – сделал акцент, – дождемся на то воли государя.

Задержавшись в своих воспоминаниях, Крюйс, не отводя взгляда от кружки кофе, словно разговаривая сам с собою, рассуждал вслух по-русски со скандинавским акцентом:

– Единый полк… Хм… Наконец-то, просветление снизошло на Петра Алексеича! Сему следовало учиниться ранее. Ныне-то корабельные солдаты организации потребной не имеют. Дело-то сие верное… Да вот беда, – задумался, – где людей столь разом сыскать?

Адмирал вновь воспользовался платком, вытирая выступивший на лбу от волнения холодный пот, затем провел ладонью по морщинистому лицу, тяжело вздохнул. Немного успокоившись, спросил:

– Посыльного-то накормили?

– Накормили, Корнелий Иваныч, – ответил секретарь.

– Хорошо… Что там еще? – поинтересовался Крюйс у Остермана по поводу корреспонденции.

– Разное, ваше превосходительство, по большей части – рапорта с жалобами.

– Небось, опять как всегда – пьянство, воровство, драки?

– Так и есть, Корнелий Иваныч.

– Ладно, с рапортами сими разберемся, успеется. А покуда бери бумагу, перо да чернила, государю ответ писать будем. И еще, подай-ка мне роспись о солдатах – умерших да больных. Сие надобно вписать в ответное письмо для адмирала Головина.

Январь 1706 года. Село Березники.

В сельской кузнице, которая располагалась на окраине села Березники поодаль от изб, кипела работа. Местные жители старались обходить стороной это место. Они считали, что здесь водится нечистая сила, с которой знаются сельские кузнецы.

Полумрак без единого окна мастерской освещал лишь свет простенького кирпичного горна. В воздухе висел едковатый запах каленого железа.

Никита Жарый, который уже третий год как трудился местным кузнецом, сумевший своим умением и мастерством завоевать признание и уважение односельчан, что-то подсказывал Лешке Овечкину, начавшему осваивать одно из древнейших ремесел каких-то полгода назад. В деле Лешка был старателен, что Никите нравилось.

Два молодых кузнеца, с запущенной щетиной на лицах, трудились не покладая рук. В тесной кузне стучал тяжелый молот об однорогую наковальню, работали клещи, зубило, в дырах наковальни гнулись пруты, шкрябал терпуг [14] .

Наконец, закончив работу, Лешка взял в руки готовое изделие и восторженно произнес:

– Чудно!.. Потапыч останется довольным.

– А то как иначе, – ответил Никита, жадно отпив воды из ковша.

Лешка крутил в руках кованый напольный светец [15] , напоминающий куст с завитым стеблем и разветвляющимися побегами – рогульками.