— Наши покойные родители страдали водобоязнью. Мне бы очень не хотелось, чтобы брат Феодосий унаследовал это свойство. Могли бы вы научить его хотя бы плыть рядом с лодкой?

— Моего младшего брата Альбия я выучил плавать за один день.

— А как насчет воинских упражнений? Езда верхом, метание копья и диска, бег в доспехах, борьба?

Не знаю, что тут на меня нашло. Гонг, висевший в углу, мог бы послужить метательным диском, но Порфировый зал был слишком мал — его невозможно было превратить в палестру или в гимнасий. И тогда я просто перевернулся вниз головой и прошелся перед Августой на руках. Потом застыл в стойке на пальцах одной руки, как цирковой гимнаст.

При виде такого нарушения этикета евнухи чуть не прыгнули на меня, чуть не выбросили за дверь. Но Пульхерия остановила их и засмеялась.

Кажется, это был первый и последний раз, когда мне удалось ее рассмешить. Ее узкое худощавое лицо заострилось, как нос корабля, и словно поплыло ко мне через волны холода, вечно окружавшего ее. Но остановилось на полдороге. Смех умолк, льдины сомкнулись.

— Я прошу вас принять должность спортивного наставника императора Феодосия Второго, — сказала Пульхерия.

Дрожь прокатилась у меня вниз по спине. Так конь, наверное, чувствует прикосновение стрекала к позвонкам. Ее тихое «прошу» было как крик возницы — «марш! марш!».

Впоследствии Феодосий любил шутить надо мной, рассказывая, как я вступил в должность, двигаясь вверх ногами.

Хотя я был старше его на четыре года, мы с ним сразу сошлись. Ему нравилось, что при своих широких плечах и крепких мышцах ростом я не вышел. Он вскоре перерос меня и мог поглядывать свысока. Пульхерия покровительствовала нашей дружбе и время от времени вызывала меня для доклада о ходе занятий.

Как я дорожил этими встречами! Какое это было торжество, когда мы с Феодосием у нее на глазах прыгнули в имплувий и переплыли его три раза! Я научился удерживать себя от хвастовства и позерства — этого она не выносила и не прощала. Но даже если мне удавалось вызвать мимолетную улыбку на ее губы, холодное облако не исчезало никогда.

Особенно в те тревожные дни, когда стало ясно, что канцлер Анфемий умирает. Дворец лихорадило. Легаты, епископы, евнухи, посланцы провинций проносились по залам, сбивались в возбужденные толпы, как птицы, почуявшие на-движение зимы. Но куда лететь? И кто станет во главе стаи?

Да, у животных все просто: вожаком становится сильнейший. А у людей? Как могли свирепые македонские племена разглядеть в пятнадцатилетием Александре будущего великого вождя? Что такое было в юном Алкивиаде, в юном Германике, что войска были готовы идти за ними на смерть? И как могло случиться, что сотни константинопольских вельмож, все эти прожженные властолюбцы в рясах и доспехах, вдруг согласились прервать свою вечную грызню и разом склонились перед худенькой девочкой-подростком?

Ее сравнивали с Афиной. Которая всегда облачена в доспехи, всегда держит щит твердой рукой, всегда мудра в решениях, бесстрастна в раздаче наград и наказании. Но должен сознаться: даже после того, как канцлер Анфемий скончался и августа Пульхерия была единогласно избрана — вплоть до совершеннолетия императора Феодосия — правительницей Восточной Римской империи, какие-то смутные, неисполнимые мечты продолжали кружиться в моей голове. Я не давал им облекаться в слова и картины, но и не прогонял их.

Я учил Феодосия правильно натягивать лук и воображал при этом, что вот-вот Пульхерия может появиться на верхней галерее дворца и пошлет нам ободряющую улыбку. Мы пробовали переводить новый труд Августина из Гиппона с латыни на греческий («Град Божий» был книжной сенсацией в те дни), и я вглядывался в каждую строчку ее глазами. Феодосий увлекся резьбой по дереву, я старался не отставать от него в этом искусстве, и мы вместе готовили подарок правительнице — резную кипарисовую скамью, и я воображал как доски сиденья потеплеют от прикосновения ее тела.

И лишь когда по коридорам дворца зашуршало ледяное слово велатио, мои нелепые мечты смешались, сбились в стайку, улетели.

Да иначе и не могло быть.

Тот, кто собрался властвовать над людьми, должен показать, что он — она — может властвовать и над собой тоже. Чтобы удержать щит Афины, нужно остаться, как и она, девой.

Торжественно прошла в храме Софии церемония принятия обета вечной девственности.

И чуть ли не на следующий день доставлено было известие о начале кровавых смут в Александрии.

Деве-воительнице предстояла первая битва.

Мне оставалось лишь исчезнуть, стать в ряды ее войска и на деле показать, что я способен на что-то большее, чем ходьба на руках.

(Маркус Паулинус умолкает на время)

Нет, не прав был поэт Авсоний, когда поставил в своем стихотворении Александрию и Антиохию на одну доску.

(СНОСКА АЛЬБИЯ. Видимо, историк имел в виду следующие строчки: