С какой-то радостной готовностью толпа рухнула на колени, склонилась ниц. Я тоже упал ничком и некоторое время видел перед собой только чужие подошвы и серые мраморные узоры пола.

Когда я поднял глаза, император и императрица уже стояли на возвышении.

Лицо императора Феодосия было серьезным и чуть мечтательным. Казалось, на этом лице никогда не могло бы появиться выражение скуки. Владыка Восточной империи с приветливым любопытством оглядывал собравшихся. Но если бы зала была пуста, он, похоже, не испытал бы разочарования и с удовольствием вернулся к своим мыслям и мечтам.

Я перевел глаза на императрицу — и замер.

Будто невидимая лестница, по которой я поднимался весь последний час, достигла своей верхней точки — и оборвалась в пропасть.

Будто в мое и без того сдавленное горло вошло длинное лезвие и пронзило мне грудь нестерпимой болью.

Будто все свечи разом упали с потолка и прижались горячими язычками к моим щекам, плечам, ладоням.

Ибо под слоем белил и румян, под золотой императорской диадемой под свисающими вдоль щек жемчужинами я мгновенно и безнадежно разглядел, узнал, впитал — неповторимо прекрасное, бесконечно родное — и мгновенно ставшее далеким и чужим, заполнявшее сны — и превращенное в сон, чудом возвращенное — и тут же навсегда отнятое — лицо Афенаис.

«Предчувствие не обмануло — Господь вел меня прямо к ней», — успел подумать я, проваливаясь в глубокий и долгий обморок.

Вот они и явились за мной.

Всего двое верховых, в какой-то странной, незнакомой форме. Приказали одеться и ехать с ними. Куда — неизвестно. На вопросы они не отвечают. Правда, не арестовали слуг, позволили помолиться перед отъездом, отдать распоряжения по дому. Но все равно я уверен, что эта запись — последняя. Приложу к ней отрывок, подготовленный вчера. Надеюсь, Бласт сумеет переправить его в наш тайник.

Вот и все.

Прощай, мой долгий, мой любимый труд.

Да сбудется воля Господня!

Я пролежал почти месяц в доме брата Маркуса, и медицинские светила Константинополя приводили к моей постели своих студентов, чтобы показать им, как умирает человек, у которого все части тела абсолютно здоровы. Глаза у меня открывались и закрывались, рот сохранял способность пережевывать кашу и хлеб, размоченный в воде, горло по привычке совершало глотательные движения — но это, пожалуй, и все. Язык и губы с трудом могли сложить две-три просьбы, и тогда слуги отирали мне пот, подносили питье, поднимали и держали над ночной посудиной.

— Душа его еще не рассталась с телом, — глубокомысленно объясняли врачи, — но уже утратила власть над своей бренной оболочкой. Оболочка некоторое время сохраняет способность — к растительному существованию. Вы знаете, что на мертвом теле некоторое время растут волосы и ногти. А это тело вдобавок может еще дышать и потеть.

При этом я все понимал, всех узнавал, всех помнил. Брат Маркус просиживал у моей постели часы и беседовал со мной, задавая вопросы, на которые я мог шептать в ответ лишь простые «нет» и «да». И когда однажды он спросил, болит ли у меня душа, я честно прошептал «нет».

Боли не было.

Был покой, тишина, тихое утекание.

Случилось то, что и должно было случиться.

Не я ли первый — раньше всех — знал, что моей возлюбленной суждена небывалая судьба? Не я ли был сразу заворожен царственной гордыней тринадцатилетней девочки? «Обычное ослепление влюбленного», — сказали бы мне тогда. Но я-то предчувствовал, знал, что мне не угнаться за полетом ее сердца, рвущегося только вверх и прочь, вдаль и вперед.

И вот она улетела к недоступным, холодным вершинам монаршей власти — а я оборвался, отстал. И разбился, видимо, насмерть. Какие-то важные, неизвестные врачам, жилы надорвались внутри — и вино жизни больше не может течь по привычному руслу. Случай редкий, описания его еще нет в медицинских книгах — ни у Корнелия Цельса, ни у Галена, ни у Орибазия. Но теперь скоро появится. Хоть этим послужу науке.

Однажды меня разбудило ощущение холода, текущего по ступням. Я инстинктивно попытался втянуть ноги под одеяло — и, к моему изумлению, они повиновались мне.

Я открыл глаза.

Чье-то бородатое перевернутое лицо склонялось над моей головой. Человек, стоя за изголовьем кровати, держал одну ладонь под моим затылком, а другой осторожно поглаживал мне лоб и виски.

— Бласт! — изумленно ахнул я, и голос мой прозвучал неожиданно звонко. — Откуда ты взялся?

— Приплыл только вчера. Около Крита попали в сильный шторм. Пришлось пристать к берегу, чинить корабль три недели. Тут не болит?

— Нет. Немного щекочет. И жарко от твоих пальцев.

— Жарко — это хорошо. Буду гладить голову каждое утро и вечер. Тогда закупорки растают, и сила потечет обратно к мышцам. Нужно дней пять или семь.

Он оказался прав — через неделю я уже ходил по комнате без посторонней помощи, мог держать миску и нож, надевал хитон, завязывал пояс. Брат Маркус обнимал попеременно то меня, то моего чудесного исцелителя. Но заявил, что все это нужно сохранить в тайне. Полуграмотный слуга простыми поглаживаниями черепа вылечил больного, которому придворные эскулапы предрекали смерть? Такой конкуренции они не потерпят. Обвинение в колдовстве и черной магии будет направлено епископу немедленно.