Таким образом, и здесь, как и всегда в грамматике национальных языков, мы встречаемся с уже знакомой нам картиной. Определенная грамматическая модель, характерная для всех близкородственных языков, обнаруживает признаки стать общеграмматической моделью. Однако конкретный языковой материал каждого отдельного языка дробит эту общеграмматическую модель на отдельные варианты, хотя и связанные с общей моделью, но одновременно и во многом отличающиеся от нее. Больше того. В каждом отдельном языке описанная модель имеет свои разновидности: какой вспомогательный глагол выбирается, как «ведет себя» причастие в составе аналитической конструкции и т.д. Сказанное отнюдь не означает, что грамматическая модель совсем разрушается, превращается в миф. Речь идет о другом: о сложности каждой грамматической модели любого развитого национального языка, о взаимодействии конкретных и абстрактных признаков в самой модели.

Материал отдельных языков еще в большей степени напоминает о себе, когда морфологические построения рассматриваются с позиции синтаксиса и семантики.

Хорошо известно, что по своему грамматическому строю французский является наиболее аналитическим языком сравнительно с другими языками романской группы. Но вот присмотримся к уже знакомой нам аналитической конструкции прошедшего времени. Например, франц. j’ai fini ?я окончил’, в том же значении ит. ho finito и исп. he acabado. Теперь осложним конструкцию, прибавив какое-нибудь наречие, в частности все: j’ai tout fini ?я все окончил’, соответственно ит. ho finito tutto, исп. he acabado todo. Французский легко пропускает в самый строй аналитической конструкции наречие все, как и другие наречия, тогда как итальянский и испанский языки чаще употребляют наречие как бы вслед за самой аналитической конструкцией. Разумеется, и во французском возможно сказать j’ai fini tout, но, как показывают наблюдения, первое построение встречается чаще, чем второе (ср. также il n’a rien dit ?он ничего не сказал’ встречается чаще, чем il n’a dit rien) [382] .

О чем говорят эти факты? Они свидетельствуют о том, что сама по себе грамматическая модель (личная форма служебного глагола плюс причастие прошедшего времени спрягаемого глагола) без учета особенностей ее функционирования в том или ином языке, оказывается лишь абстрактной моделью, не объясняющей или неточно объясняющей реально существующие в языке грамматические закономерности. Рассуждая в абстрактном плане, можно было бы предположить, что в наиболее аналитическом французском языке (сравнительно с другими романскими построениями) анализируемая модель будет максимально жесткой, наименее подверженной всевозможному варьированию. Между тем именно в этом языке интересующая нас модель предстает как наименее жесткая, наиболее подвижная.

Так сталкиваются в языке две различные тенденции: абстрактно-грамматическая тенденция и тенденция конкретно-функциональная, обусловленная стремлением литературного языка удержать в своем строе такие средства и ресурсы, которые позволяют людям варьировать свою речь, ставить акценты и подчеркивать оттенки в процессе выражения своих мыслей и чувств. В разных, даже близкородственных языках, соотношение между этими двумя тенденциями обычно складывается неодинаково. Многое зависит от условий исторического сложения нормы того или иного литературного языка.

Известно, что во всех романских языках морфологические формы будущего времени исторически сложились одинаково: инфинитив спрягаемого глагола плюс личные формы служебного глагола. Франц. je parlerai ?я скажу’ (?я буду говорить’) диахронно распадается на инфинитив parler плюс настоящее время 1-го лица служебного глагола ai (avoir). Различие здесь обнаруживается в том, что в одних языках процесс стяжения этих форм уже давно завершился, в других – до сих пор не завершился (румынско-молдавская конструкция oi vorbi ?я скажу’, ?я буду говорить’ с препозицией форм служебного глагола). В уже известной нам последовательности языков имеем (глагол ?говорить’):

Здесь оставим в стороне чисто исторические различия между языками, бегло уже отмеченные в предшествующих строках. Синхронное единство (несмотря на румынско-молдавский вариант с раздельным вспомогательным глаголом в препозиции) между языками очевидно. Подобное единство, однако, не осложняется лишь до тех пор, пока мы не проследим процесс функционирования анализируемых форм в каждом отдельном языке.

Француз скажет: Quand j’aurai l’argent, j’acheterai une auto ?когда y меня будут деньги, я куплю машину’ (здесь в обоих случаях формы футурума). Испанец, однако, скажет иначе: Cuando tenga el dinero, comprare un automovil (предложение в том же значении). Первый глагол здесь выступает уже не в форме футурума, как во французском, а в форме конъюнктива настоящего времени (tenga от глагола tener ?иметь’, выступающего в служебном значении). В одном языке модальный план («куплю при условии…») передается с помощью футурума, в другом – с помощью конъюнктива.

Может ли модель сама по себе обусловить аналогичные расхождения? Нет, не может. Модель создает лишь средство, которым располагает и пользуется язык. Вопрос же о том, как функционирует подобная модель (в нашем случае – модель футурума) в том или ином языке, определяется уже не самой моделью, а ее назначением в конкретном языке, тем, как люди научились осмыслять эту модель, какую грамматическую семантику стала она передавать в данном языке. Больше того: не только в каждом отдельном языке, но и в каждой отдельной типичной (обобщенной) грамматической ситуации.