— Знаешь, Сережа, однажды вечером мы были в парке в Царском Селе, у Екатерининского дворца на большом пруде с лебедями, и похоже эта обстановка вдохновила Рауля, и на него нашло глубокое молчание, долгое, печальное, мрачное. Раздался крик павлина, в котором прозвучал ужас приближения темноты ночи и прощания со светом дня.

Лебеди белыми гондолами, сворачивали к царскому дворцу, рисовавшемуся в ночных очертаниях. Рубен посмотрел на меня, вид у него был такой поэтический, что мне стало не по себе, он признался мне в любви и сказал мне, мадемуазель любовь жестока, и она преображает нас вселяя в нас безумные мысли. Мне было страшно, Сережа, клянусь тебе, я испугалась, но я испытала наслаждение от этого страха, восхитительного, загадочного, страха которого хотелось еще и еще. Разве могу я после этого любить кого-то другого кроме Рауля?

Глава 6. Еще одна несчастная любовь

Тетя Аграфена просила разрешения у доктора Федора посетить премьеру пьесы «Три сестры», которая привлекала ее своим свободомыслием и революционностью. Федор был невысокого роста, сдержанный, немногословный и решительный в своем диагнозе, на все случаи жизни имеющий ответ, и без какой-либо риторики, что сегодня так трудно встретить среди докторов. Доктор Федор излучал ауру вежливости и глубокого знания своего дела, аскетизма настоящего ученого и простоты в обращении со своими пациентами. С другой стороны, доктор Федор происходил из известного рода медиков ХIХ века, работавших во Франции со светилами медицины Пастером и Прустом. Доктор Федор разрешил Аграфене принять участие в премьере «Трех сестер», которая обещала быть событием, подобным скандальной премьере в Париже драмы В.Гюго «Эрнани», запрещенной у нас цензурой сразу же после того представления.

На представлении было топанье ногами, шквал аплодисментов, неистовствующая толпа, библейский гвалт, и кончилось все тем, что публика разнесла в щепки зрительский зал и люди колотили друг друга обломками кресел. Тетя Аграфена не столь из любви к Чехову, а скорее в силу своей образованности, как уже говорилось, была сторонницей прогрессивных идей, реализма и социализма. На премьеру пришло много молодых интеллектуалов, среди них были такие многообещающие личности как Лев Троцкий.

Тетя Аграфена кричала так, что после представления начала кашлять кровью, и ее привезли домой из театра в компании всех сестер, родственниц и подруг, а также нескольких Ники-подобных юношей, обожавших ее молча и на расстоянии, поскольку тетушка Аграфена была в то время музой Рауля Капабланки, пусть и из крови и плоти, как говаривал сам поэт.

Тетя Аграфена вернулась к своему постельному режиму, согласно указаниям доктора Федора, в окружении нашего женского клана, который конечно же в то время никто бы не осмелился так назвать, а также среди букетов живых цветов, которые ежедневно посылали ей Пабло Пикассо, Николай II и многочисленные юноши поэты, восхищавшиеся ей словно богиней, поскольку она была музой известного поэта.

Пикассо присылал ростопшу, Николай II, или некто очень похожий на него, присылал белые розы, поэты модернисты приносили белые лилии, цветок, который для Рауля происходил от слова – очарование –, а не брал название из ботанических справочников, и его другу Валерию стоило большого труда объяснить, что это за "лилия" растет на пруде в парке.

– Чехов был очень, очень хорош – говорила посетительница, сидевшая в изголовье у нашей больной.

– В нем есть что-то масонское.

– Чехов человек во Христе, также, как и Толстой, и оба они в конфликте с церковью.

– Вольнодумец.

– И большой писатель.

– Конечно, это произведение – звоночек.

– Россия меняется.

– Это меняется время, приходит новый век.

– А мы то ведь не видим, не можем понять этого.

– Да, время летит.

– Я заметила у себя седой волос.

– И я у себя тоже, пять!

– Нужно покупать краску для волос.

– Все ей пользуются, втихаря.

И обе рассмеялись.

Темненькая Аграфена в следствии болезни побледнела, посветлела, похорошела, не считая следов увядающей чахотки на щеках, так хорошо схваченных Пикассо в одном из его портретов.

Эта способность тетушки Аграфены к изменению цвета, в соответствии со временем и этапом в биографии, делала ее предметом обожания для поэтов, да и сам я любил ее как свою вторую мать.

Премьера «Трех сестер» ушла в прошлое, Чехова начали забывать, но званные ужины у нас в доме проходили по-прежнему очень оживленно, преимущественно по четвергам с Николаем II, Пикассо, продолжавшим возиться со своим кубизмом рисуя задницу толстухи, и молодыми поэтами модернистами. Тетушка Аграфена, под каштаном, читала поэзию:

весь в ароматах своих мазей

меня пытаешься увлечь

в пожар любви и нежной страсти