Благодаря его за добрые пожелания, я пытался также выразить ему (и через него мисс Денрос) мою искреннюю признательность за доброту, которой я пользовался в его доме. Он остановил меня вежливо и решительно, говоря тем странным и точным, отборным языком, который я заметил у него при нашем первом свидании.

— Вы властны, сэр, — сказал он, — отплатить за всякое одолжение, которое, по вашему мнению, вы получили в моем доме. Если вам будет угодно считать ваше пребывание здесь незначительным эпизодом вашей жизни, который закончится — закончится положительно, с вашим отъездом, вы более чем вознаградите меня за всю доброту, какой могли пользоваться как мой гость. Я говорю это из чувства долга, который обязывает меня отдать справедливость вам как джентльмену и честному человеку. Взамен я могу только надеяться, что вы не перетолкуете в дурную сторону те причины, если я не объяснюсь подробнее.

Слабый румянец вспыхнул на его бледных щеках. Он ждал с какой-то гордой решимостью моего ответа. Я уважил ее тайну, уважил больше прежнего перед ее отцом.

— После всего, чем я вам обязан, сэр, ваши желания служат для меня законом.

Сказав это и больше ничего, я поклонился ему с чрезвычайным уважением и вышел из дома.

Сев на пони у дверей, я посмотрел на среднее окно, как она велела мне. Окно было отворено, но темные занавеси, старательно задернутые, не пропускали света в комнату. При шуме копыт пони по шероховатой дороге острова, когда лошадь двинулась, занавеси раздвинулись только на несколько дюймов. В отверстии между темных занавесок появилась исхудалая, белая рука, слабо махнула в знак последнего прощания и исчезла из моих глаз навсегда. Занавеси опять задернулись на ее мрачную и одинокую жизнь. Унылый ветер затянул свою длинную, тихую, печальную песню над струистой водой озера. Пони заняли места на пароме, который перевозит людей и животных с острова и на остров. Медленными и правильными ударами весел паромщики перевезли нас на твердую землю и простились. Я оглянулся на видневшийся в отдалении дом. Я подумал о ней, терпеливо ожидающей смерти в темной комнате. Жгучие слезы ослепили меня. Проводник взял повод моего пони в свою руку.

— Вы нездоровы, сэр, — сказал он, — я буду править пони.

Когда я опять посмотрел на местность, окружавшую меня, мы уже спустились ниже. Дом и озеро не было видно больше.

Через десять дней я был опять дома — в объятиях моей матери.

Я весьма неохотно оставил ее для путешествия по морю, потому что она была слабого здоровья. Возвратившись, я с огорчением заметил перемену к худшему, к которой не приготовили меня письма матушки. Посоветовавшись с нашим доктором и другом, мистером Мек-Глю, я узнал, что он также заметил расстройство здоровья матушки, но приписывал его причине легко устранимой — шотландскому климату. Детство и молодость матушки протекли на южных берегах Англии. Перемена на суровый, холодный климат была слишком тяжела для женщины ее здоровья и возраста. По мнению мистера Мек-Глю, благоразумнее всего было бы вернуться на юг до осени и провести наступающую зиму в Пензансе или Торквее.

Решившись явиться на таинственное свидание, призывавшее меня в Лондон в конце месяца, я со своей стороны не возражал предложению мистера Мек-Глю. По моему мнению, таким образом я избавлялся от необходимости второй раз расставаться с матушкой — если только она одобрит совет доктора. Я сказал ей об этом в тот же день. К моему величайшему удовольствию, она не только согласилась, но даже обрадовалась поездке на юг. Время года было необыкновенно дождливое даже для Шотландии, и матушка неохотно созналась, что «чувствует влечение» к теплому воздуху и приятному солнцу девонширского берега.

Мы решились путешествовать в нашем спокойном экипаже на почтовых лошадях, разумеется, останавливаясь ночевать в придорожных гостиницах. В то время, когда не было еще железных дорог, не так-то легко было путешествовать больному из Пертшира в Лондон — даже в легком экипаже с упряжкой в четыре лошади. Рассчитав продолжительность пути со дня нашего отъезда, я увидел, что мы только что успеем приехать в Лондон в последний день месяца.

Я ничего не скажу о тайном беспокойстве, тяготившем мою душу. К счастью, матушка хорошо выдержала переезд. Легкий и (как мы тогда думали) быстрый способ путешествия оказал благотворное влияние на ее нервы. Она спала лучше, чем дома, когда мы останавливались ночевать. Раза два были задержки в дороге, поэтому мы приехали в Лондон в три часа пополудни в последний день месяца. Вовремя ли поспел я?

Так, как я понял написанное призраком, то в моем распоряжении оставалось еще несколько часов. Фраза «в конце месяца» означала, как я понимал ее, последний час последнего дня этого месяца. Если я стану под «тенью святого Павла» в десять часов, то буду иметь на месте свидания два часа в запасе, прежде чем последний удар часов возвестит начало нового месяца.

В половине десятого я оставил матушку отдыхать после продолжительного путешествия и потихоньку вышел из дома. Еще не было десяти часов, а я уже стоял на своем посту. Ночь была прекрасная, светлая, и громадная тень собора ясно обозначала границы, в которых мне приказано было ждать дальнейшего развития событий.

Большие часы на соборе святого Павла пробили десять — и не случилось ничего.

Следующий час тянулся очень медленно. Я ходил взад и вперед, некоторое время погруженный в свои мысли, а затем следя за постепенным уменьшением числа прохожих по мере того, как надвигалась ночь. Сити (так называется эта часть города) самая многолюдная в Лондоне днем, но ночью, когда она перестает быть центром торговли, ее суетливое народонаселение исчезает и пустые улицы принимают вид отдаленного и пустынного квартала столицы.

Когда пробило половину одиннадцатого, потом три четверти, потом одиннадцать часов, мостовая становилась все пустыннее и пустыннее. Теперь я мог считать прохожих по-двое и по-трое, мог видеть, как места публичных увеселений начинали уже запираться на ночь.

Я посмотрел на часы: было десять минут двенадцатого. В этот час мог ли я надеяться встретить мистрис Ван-Брандт одну на улице?

Чем больше я думал об этом, тем нереальней мне это казалось. Всего вероятнее было то, что я встречу ее в сопровождении какого-нибудь друга, а может быть, даже самого Ван-Брандта. Я спрашивал себя, сохраню ли самообладание во второй раз в присутствии этого человека.