Задумалась, почему иванушек всегда так неудержимо тянет к ней?

Шакти выражает животворящую силу Вселенной и отражается в самом имени Шивы: в отсутствии шакти Шива становится просто «шва», что в переводе с санскрита означает «труп».

И потому их так отчаянно магнитит всегда. И тоска такая в глубине глаз у них. Они просто понимают, что рискуют остаться неоживленными. И в ожидании истиной любви целуют всяких земноводных.

Узнала случайно, что во Франции, в 19 веке по крайней мере, называли проституток лягушками. С чего бы это вдруг? А потом их доступные женщины оказываются на наших болотах и почем зря ловят стрелы, возможно вовсе не им предназначенные.

…

«Мы живем на окраине рукава Ориона», обнаружилась вдруг у нее в голове когда-то прочитанная фраза. Это тот самый, вероятно, рукав, из которого при взмахе вылетают лебеди и озера. Ну, у некоторых правда, куриные кости, тут уже по обстоятельствам. Так вот – Орион, его рукав, еще какие-то элементы одежды, Солнце, Земля, одна шестая, и где-то тут, примерно по центру, стоит город большой. На холодной земле, конечно же. И стоит окнами на лес высокий дом. Вот в нем живет Кали. Хорошо живет, надо сказать. Почти не грустит.

Глава 2.

Сегодня ей снилось, как она ходит по просторной светлой комнате и переводит стрелки часов на нескольких циферблатах на стене. Причем они, кажется, все отстают, но ее задача сделать так, чтобы они, по крайней мере, отставали синхронно. А иванушка сидит в кресле насупившись, и что-то там бурчит под нос. Но она, собственно, ради него все это и делает. Точнее, ради того, чтобы он хоть изредка соблюдал какие-то договоренности и следил за временем. Потому что время-то свои обязанности выполняет и следит за иванушкой. А вот он за ним нет. И потому вечно опаздывает, пропускает, перепутывает и вообще не соотносит себя с «временными таймингами». Это его собственное выражение. Первый раз она хохотала, когда его услышала, потом рыдала от злости, потом пыталась объяснить всю нелепость этого сочетания слов. Но все без толку. Тайминги к нему намертво приклеились. Будто проклятие какое.

Если поднести настенные часы к самому уху, можно расслышать, как там внутри копошатся секунды, шкворчит на сковороде время, изжаривается на каком-то вечном огне. В геенне огненной, возможно. Но скорее всего нет, ни о каком наказании речь не идет. Просто где-то во вселенной горит огонь, и на нем прогорают и улетучиваются в вечность мгновенья.

Почему-то она не боялась времени. Не боялась быть поглощенной, проглоченной им, как и все его, времени, предыдущие дети, быть сожранной. Точнее, она прекрасно понимала, что будет сожранной, но ужаса это почему-то не вызывало. Ну, будет и будет, обычный процесс переработки материи. Знаменитая картина Гойи казалась ей на редкость реалистичной.

От других она требовала неукоснительного выполнения временнЫх обязательств. Если нужно было куда-то прийти вовремя – она, конечно же, опаздывала, минут на 5, не больше. Но при этом точно планировала весь свой день в соответствии с теми реперными точками, которые сама же себе и задавала. Так что день каждый раз оказывался как на пяльцы натянут на временнЫе опоры. Уроки, встречи, приемы у врачей, мероприятия и т.д. – все это создавало некую армированную сетку, в которой было удобно существовать. И ей было совершенно неясно, как можно пообещать приехать в 6 – и без пяти шесть даже еще не начать собираться, чтобы выйти из дома. В глубине души она, возможно, считала себя одной из особо любимых дочерей Сатурна. И забывала, что само ее имя означает «время» на санскрите.

Иванушка часто жаловался, что никак не может уснуть и вынужден принимать снотворное. Она же не принимала его никогда. Но слово завораживает – не этим ли занимаешься каждую ночь – творением собственных снов? А вообще-то и каждый день – собирая для них материал? Иначе из чего они будут ткать свою ткань, понятную в хитросплетениях нитей лишь самому спящему?

Ноябрь так и норовит уложить всех в спячку до весны. Уже почти согласна именно так поступить. Больше всего ненавидит она эту мерзкую морось, летящую прямо в лицо. А еще этот жуткий лед под ногами. Иногда ей казалось, что если она как следует прислушается, то различит хруст многочисленных переломанных старушечьих костей. Жуть какая. При этом жуть неминуемая.

…

Лежала себе в ночи, нос в потолок, нога на печи, и размышляла о том, почему так странно устроен ее внутренний мир. Только было она совсем уже точно приняла решение расстаться, как вдруг сама же и позвонила этому дурачку. И сама же помирилась. И после этого чувствовала себя неловко перед самой собой. Как будто предала себя же. А все почему? Потому что слишком одиноко и холодно в зимнем лесу. Так хоть дурачок пусть будет под рукой. Хоть посмеяться с кем и над кем. Но если она раз за разом примиряется с ним – то кто тогда, получается, она сама? Не великая богиня – а просто усталая старуха?

А с другой стороны – ну вот расстаться с ним, отправить его одного во тьму внешнюю, пусть себе по аленушкам скитается – а самой что? Опять рисковать и влюбляться? Это чудовищно страшно – влюбляться и доверяться кому бы то ни было. Сиди вот себе жди как дура, позвонит или нет? Напишет или нет? Чем такая уязвимость собственная – проще сразу убить и голову его на кол. Чтоб неповадно было.

Город переполнен нечистью всех мастей. Все эти полчища русалок, леших, болотниц и прочих женских тварей лихорадочно пытаются развлечь себя, заткнуть дыры в своих душах многочисленными хобби и увеселениями – не честнее ли признаться самим себе, что сквозит именно из этих дыр? Из этих дур. И с кем-то рядом быть теплее.