Гамаш отвернулся и попытался вспомнить, о чем думал.

«О Колетт? Нет. Не о ней. Хотя может быть».

Он пошел по длинному подвальному помещению к двери, схватил свою куртку.

– Мне нужно подышать немного.

Очутившись на улице, Арман опять попытался вернуться к ходу своих мыслей.

Лучи солнца осветили его, и он подставил им лицо, глубоко вдыхая свежий морозный воздух. Из деревни доносился детский смех. С вершины холма долетал визг ребятишек, несущихся вниз на санках.

И он нашел то, что искал, в этих восторженных криках. Ухватил кончик того, за что пытался мысленно зацепиться. Эбби Мария…

Одна сестра была освобождена от мучений. Другая получила свободу и могла жить своей жизнью.

Ниточка была ненадежной. Тонкой и измочаленной. Арману казалось, что, если он потянет слишком сильно или слишком рано, она порвется.

Но если он будет действовать очень-очень осторожно, то, возможно, на другом ее конце найдет убийцу.

Рейн-Мари и Хания уселись рядом на одну коробку, а Сьюзан и Джеймс Гортон устроились на отдельных.

Они сидели в гостиной дома Гортонов среди упаковочных ящиков, газет, мотков скотча.

– Надо было бы привезти вам это раньше, – призналась Рейн-Мари, положив руку на коробку с вещами их матери. – Но, по правде говоря, меня разбирало любопытство.

– Касательно обезьянок, – сказала Сьюзан. – Мы открыли коробки, которые вы оставили, а Джеймс осмотрел стену рядом с кроватью мамы.

Ее брат молчал. И молча закипал.

«Знал ли он?» – спрашивала себя Рейн-Мари. Был ли он достаточно взрослым, чтобы помнить, какой была его мать «до» и «после»?

Понимал ли Джеймс, что скрыто в коробке перед ним? Семейная тайна, которая каким-то образом, как это нередко происходит с тайнами, обернулась позором.

– Так почему она это делала? – спросила Сьюзан. – Почему рисовала обезьянок. Даже умирая? Не могу понять.

Хания Дауд шевельнулась, пытаясь устроиться поудобнее. При этом она подтолкнула Рейн-Мари ближе к краю.

Рейн-Мари представила Ханию Гортонам, но не стала уточнять, кто она такая. Ей показалось, что Джеймс, судя по выражению лица, вспоминает и не может вспомнить, где видел ее.

А Сьюзан просто не отрывала от Хании глаз. Она, казалось, не видит ничего, кроме шрамов.

Теперь же брат и сестра ждали каких-то конструктивных слов от Рейн-Мари.

Арман побрел куда глаза глядят, куда ноги несут, чтобы разум, освобожденный от необходимости выбирать дорогу, мог найти верный путь среди многих загадок этого расследования.

Старший инспектор шагал по лесу, его сапоги утопали в мягком снегу тропы. Здесь было тихо. Мирно.

Эбби Мария. Аве, Мария. Радуйся, Мария, благодати полная.

Процветай, Мария.

Он отпустил свои мысли на свободу, не связывая их путами логики.

Ca va bien aller. Все будет хорошо. Мария.

Гамаш остановился, поднял голову и увидел, куда его занесло, куда завела нить размышлений. Перед ним была лачуга отшельника. Дом святого идиота.

На крыше лежала пышная снежная шапка. Из трубы не шел дым. В окнах не горел свет.

Никаких признаков жизни. И все же дом не казался брошенным. Пустым. Он словно ждал возвращения Винсента Жильбера. Домой.

Гамаш не раз заглядывал к Жильберу.

Летом они сидели на крылечке, попивали лимонад. Осенью собирали урожай в огороде на заднем дворе у ручья. Зимой Гамаш приходил сюда на лыжах. Они пили чай, ели хлеб с медом, принесенным Арманом из деревни, Винсент подкладывал дрова в печку.

Говорили о разном. О семье. Париже. Эмерсоне [114] . Одене. Келлер.

Говорили о выборе, случае и судьбе.

Одним из любимых высказываний Жильбера были слова Торо: «Вопрос не в том, на что ты смотришь, а в том, что ты видишь».

И Арман поделился с Винсентом историей из числа своих любимых – она тоже была связана с Торо.

Когда писателя арестовали за его протесты против несправедливости, Ральф Уолдо Эмерсон посетил его в тюрьме и спросил: «Генри, что ты здесь делаешь?» А Торо ответил: «Ральф, что ты делаешь там?»

Винсент тогда рассмеялся. Как и Арман. Оба оценили ответную реплику Торо.