Потом она рассказала, что везли их обозом из Петербурга, и она не помнит, как оказалась на дороге: то ли сама выпала, то ли оставили помирать на дороге обозники. Тогда из Санкт-Петербурга обозами вывозили всяких князей, графинь и их отпрысков на Севера для перевоспитания. Некоторые обозники, чтобы зря не возиться, сразу же за городским шлагбаумом пускали никому не нужных врагов свергнутого строя в расход – деньги-то им все равно платили вперед. А тех, кому повезло поболее, довозили и до места назначения, часто это было чистое поле, а точнее, заснеженное болото. И трудно сказать, кому повезло больше. Но Марии, так звали девушку, действительно повезло. Бросили ее или потеряли, но нашел ее на санной дороге в тайге, где окрест на сто верст ни души, добрый человек. Нашел и выходил. Если бы Иван не нашел Марию тогда, то лисы и волки за ночь ничего бы от нее не оставили, и если бы он не стал ее выхаживать, то прожила бы она от силы дня три.

Мать и сестра Ивана, отпарив и отогрев Марию, сразу так и сказали: «Нежилица, вот-вот помрет, и в чем только душа держится? Кожа да кости». Что делать, они не знали и решили: как Бог даст, пусть так и будет. Но Бог, непонятно из каких соображений, дал Марии Ивана, который ничего ждать не хотел и решил побороться за жизнь несчастной девушки вполне серьезно. Привез из уездного городка доктора, тот осмотрел больную и сказал, что шансов у девушки выжить не больше, чем у сосульки летом на солнцепеке, потому что легкие у нее почти полностью сгорели. Но Иван выложил серебристых соболей чистой выделки на треть хорошей шубы, и доктор пообещал навещать больную. При этом доктор добросовестно выписал рецепт, но сказал, что лекарств этих нет даже в Питере.

Крут и упрям был характером Иван, и с таким раскладом событий, похожим на приговор, не согласился. Нет лекарств – значит, нет, и по совету местного знахаря Шомесова стал лечить Марию народными методами. Вся деревенская детвора каждый день собирала березовые почки и кончики пихтовых веточек и приносила их в дом Ивана. И, оставив все свои промысловые дела, таежник каждый день готовил отвары на березовых почках и пихтовых лапках. Поил Марию по очереди то березовым, то пихтовым отваром, после отвара с интервалом в пять минут давал по чайной ложке собачьего и медвежьего жира и затем столовую ложку молока с диким медом. Утром и вечером Иван прогревал Марию в парилке, подбрасывая отвары трав на каменку, но так, чтобы пар был сухим и прозрачным, не клубился, а поднимался вверх прямыми струями. Прогрев девушку сухим паром, Иван в парилке обмазывал ее горячей кашицей от отваров, нанося утром тонкий слой пихтовой массы спереди, а березовой сзади, а вечером наоборот. Потом обертывал в мягкую холстину, заворачивал в тулуп и в таком коконе выносил ее на улицу и усаживал в специально сделанное кресло под соснами часа на два. Потом заносил в дом, опять натирал собачьим и медвежьим жиром, поил горячим молоком и укладывал в мягких пыжиковых шкурах на печку.

Так, практически без всякого результата, он нянчился с Марией до марта. Мать, жалея сына, только плакала. Иван осунулся, похудел, и мать уже стала беспокоиться, не подхватил ли он чахотку. Вначале этой битвы с судьбой все думали, что Мария скоро помрет, и даже молили Бога, чтобы скорее отмучилась. Доктор, наезжая каждую неделю, только покачивал головой, удивляясь, что девушка еще жива, оставлял какие-то лекарства и, получив две очередные шкурки, уезжал. Но весной с пришедшим солнцем девушка пошла на поправку и стала ходить. Выходил Иван Марьюшку. Все, конечно, были этому рады, правда, мать Ивана стала замечать, что чем быстрее поправляется девушка, тем грустнее становился Иван. В конце марта, когда Мария встала на ноги, она вдруг стала стесняться Ивана, хотя раньше беспомощно принимала все лечебные процедуры и внимательно выслушивала, все, что он говорил. Однако как только силы стали потихоньку возвращаться, она стала стыдиться своей наготы, и Иван, оставив девушку на попечение матери и сестры со строгими инструкциями как лечить, ушел на промысел. Погода была отличная, удача ему улыбалась, и он быстро наверстал все пропущенные месяцы. И даже наловил в подарок для Марии на побережье серебристого песца.

Домой Иван возвращался почти после месячной охоты со смешанным чувством ожидания чего-то необычного и робости. Это чувство было совсем непривычным для матерого промысловика, с одним ножом и рогатиной ходившего на медведя. Оставив большую часть добычи в схране, налегке, с одной упряжкой оленей, Иван торопился домой, волнуясь, как ребенок. Еще когда он по реке бежал рядом с упряжкой, тяжело груженной добычей, и подгонял оленей хореем, ему показалось, что на крыльце дома кто-то стоит, хотя было еще совсем раннее утро. Расстояние было большое, но Иван был уверен, что это Мария. Несмотря на усталость от долгой охоты и трехдневного перехода, Иван бежал легко и даже радостно. Фигурка спустилась к реке и по льду двигалась ему навстречу, и, хотя еще нельзя было различить лица, Иван знал, кто это, он крикнул, чтобы она не шла и оставалась на месте, но ветер сносил все звуки. Олени, поравнявшись с Марией, остановились без всякой команды.

Длинные дни и ночи промысла он думал, что скажет при встрече, и даже придумал, как ему казалось, очень хорошие слова, но, увидев Марию, бегущую к нему в распахнутом полушубке, качающуюся от ветра и улыбающуюся, таежный волк оробел, как ребенок. Шаги его становился все медленнее, ноги наливались свинцовой тяжестью и, не доходя метров десять, Иван остановился не в силах сделать больше ни одного шага. Мария тоже остановилась, вспыхнула румянцем и, протянув тонкие руки, медленно, пошатываясь, пошла ему навстречу. Для Марии этот легкий бег в пятьсот метров был самым длинным после выздоровления, и как только она коснулась его рук, ноги у нее подкосились. Занес ее Иван в дом, как маленького ребенка, прижавшуюся и плачущую и, не опуская на пол, попросил у матери благословения.

Историю эту можно было бы тут и закончить сказав, что прожили они долгую и счастливую жизнь. Но вот только сама история на этом не закончилась. Иван с Марией поженились и жили тихо, счастливо. Соседи завидовали Ивану и радовались его счастью, такое бывает разве что в сказках. Незаметно пролетели пять лет. Казалось, ничего не сможет омрачить их счастья, но только Марьюшка стала все чаще печалиться, а когда Иван спрашивал, чего это она грустит, отвечала, что хочет родить Ивану ребеночка. Врач, заглядывавший в деревню уже по привычке, категорически заявил, что рожать ей нельзя. Легкие каким-то чудом и зарубцевались, и чахотка закрылась, но родов она не выдержит. Однако Мария молилась, чтобы послал им Господь девочку, и вскоре забеременела. Иван отговаривал ее, объяснял, что доктор не советует этого делать, что она не сможет даже выносить ребеночка, но Мария ничего и слушать не хотела. С Иваном она и ранее была всегда мила и ласкова, но когда стала носить ребенка, то просто расцвела и излучала тепло и ласку. Иван чувствовал это душевное тепло, радовался и тревожился. У него появлялось чувство, будто она прощается с ним.

Весной Мария родила Ивану девочку, хорошую да пригожую, и за два дня сгорела как свечка. Несмотря на протесты врача, она еще три раза покормила дочку грудью и попросила назвать Прасковьей в честь своей бабушки Прасковьи Гавриловны Лопухиной. Перед уходом она поцеловала доченьку в щечку, улыбнулась Ивану, слабо сжала его руку и закрыла глаза.

Так трех дней отроду крошечная Прасковья Канева осталась без матери. Однако теплом ее не обошла судьба, и росла доченька Ивана и Марии, не ведая никаких забот. Была всеобщей любимицей не только дома, но и во всем селении. Сам Иван называл доченьку Праночкой, любил пуще всей своей жизни и баловал неслыханно. Да и бабушка с теткой не отставали: не разрешали ей делать никакой работы, кроме вышивания, хотя сама Праночка всегда старалась им помочь. Ласковая и пригожая девочка с белыми, как лен, волосами, заплетенными в аккуратные косички, и синими, как небо перед закатом солнца, глазами была просто ангелом.