До приезда Марины у Рахманиновых жила кухарка Marie. Забавно было смотреть, как она, сидя перед плитой, веером раздувала угли. Она была очень довольна, что работает у «знаменитого русского музыканта», и, «наслаждаясь музыкой», как она говорила, не забывала писать потрясающие счета. Когда Наташа, доведенная этим до отчаяния, сказала ей, что она слишком дорого платит за курицу, Marie, округлив святые глаза и взмахнув руками, только и сказала:

– Signora mia, non so! [25]

Сергей, присутствовавший при этом разговоре, очень смутился и просил Наташу оставить ее в покое.

– Ведь приехала Марина, и Marie скоро уйдет.

Марина избавила нас от ужасной стряпни Marie, от ее «кошачьих печенок», как мы называли ее лангеты. А когда Марина впервые поставила на стол миску с русскими щами и мы с жадностью вдохнули их аромат, восторгам не было предела. Суровый и сдержанный с посторонними, Сергей дома преображался. В семье он был чуткий, внимательный и ласковый. Он очень любил мою мать, любил посидеть около нее вечерком и побеседовать о том о сем. Как сейчас вижу его сидящим напротив мамы за столом, боком, одна нога оплетает другую, на коленях железная коробка с табаком, и он своими изумительными пальцами скручивает «тю-тель» (так назывались его самокрутки). Сергей стал сам по мере надобности скручивать папиросы, надеясь, что эта процедура сократит число выкуриваемых им папирос. Беседа часто велась о прошлом. Мама обладала прекрасной памятью и очень хорошо рассказывала, а Сережа любил послушать о дедушке Аркадии Александровиче, о бабушке, о прежней жизни в Знаменке [26] .

Стоило раздаться звонку в передней, он настораживался, и, если оказывалось, что пришел «чужой», он наспех собирал свои курительные «доспехи» и, «спасаясь», через кухню уходил к себе.

С 1905 года я начала работать в Третьей сущевской городской начальной школе и там вплотную познакомилась со средой рабочих. Помню свою первую получку. Как горда я была, получив свое жалованье – 38 р. 50 коп. Как счастлива была принести их домой и отдать маме. Мне казалось, что теперь я буду уже не бременем для семьи, а помощницей!

Сережа встретил меня очень «серьезно», конечно, поддразнивая по обыкновению. Когда я вошла в комнату, навстречу поднялась высокая фигура в черном и склонилась в почтительном поклоне:

– Приветствую великого педагога, – в глазах лукавые искры, но голос торжественно серьезен, – где уже мне теперь равняться с тобой, ты человек двадцатого числа [27] , а я бедный музыкант! – говорит он с тяжелым вздохом.

А потом, уже вечером, потребовал от меня отчет, как я намерена располагать своим богатством, накрепко запретив мне тратиться на шоколад, распределил все расходы и наказал твердо придерживаться установленных статей. Впоследствии, когда я освоилась в школе и хорошо узнала учениц и их семейное положение, Сережа часто помогал моим нуждающимся ученицам. Умерла от истощения мать одного из моих учеников. После нее остался пьяница муж и пятеро детей от десяти до полутора лет; не было денег даже на похороны. Я просила Сережу оказать им помощь и стала рассказывать, что женщина перед смертью звала меня, а соседки, как после они мне рассказали, «не посмели меня беспокоить». Она просила их передать мне ее просьбу позаботиться о ее сиротах. Сначала Сергей слушал, а потом с потемневшими глазами, измученным лицом просил не рассказывать ему всех подробностей, а скорее сказать, сколько денег нужно на похороны и что еще нужно сделать. Он не знал этой женщины, никогда не видел ее детей и все же так горячо и искренне отозвался на это горе, так готов был помочь всем, чем мог.

Работая в школе, я уже не могла бывать на утренних репетициях Сережиных концертов, а какое это было наслаждение! В былые времена из-за Сережиных репетиций гимназия летела у меня побоку – никакие грядущие кары и возможные двойки не пугали. Утром вскакивали без разговоров, наскоро пили чай и отправлялись на репетицию. Там неслышно проходили по коврам фойе, входили в полутемный пустой зал и выбирали кресла непременно с левой стороны у среднего прохода. Вот входят оркестранты, рассаживаются, настраивают инструменты. Какое-то особенное, приподнятое настроение заставляет выпрямиться. Задерживая дыхание, смотришь на занавеси дверей артистической – ждешь, когда появится такая знакомая, любимая высокая фигура, сейчас сосредоточенная и строгая. Уже невозможно даже вспомнить, что это тот домашний Сережа, который так ласков, а порой так дразнит, что приходится прибегать к помощи мамы, а он со смеющимися глазами, но серьезным голосом доказывает:

– Нет, тетушка, твоя дочь просто невозможная, она же меня терроризирует – называет меня сосиской и чертом.

Конечно, за такие эпитеты я получаю замечания, но к Сереже отношение не меняется, и я продолжаю исподтишка: «ябеда, фискала-зубоскал» и т. д.

Вот колыхнулась портьера, и по ступенькам поднимается Сергей. Оркестр быстро смолкает. В пустом зале четко раздается низкий голос, такой знакомый! Взмах рук, секунда… и полились прекрасные звуки, завораживающие, заставляющие забыть самое себя. Как пластичны руки, какое достоинство, какая скупость в каждом движении и вместе с тем какая сила и выразительность.

Порой оркестр останавливается, и снова слышен голос дирижера: указания, поправки, повторения, – и снова льется прекрасная музыка.

Сколько я переслушала в его исполнении и как дирижера, и как пианиста – всего и не перечислить.

После репетиций Сережа возвращался домой усталый: столько израсходовано внутренней силы, – немудрено, что лицо побледнело и как будто осунулось.

Однажды Сергей возвращался из поездки и, войдя в вагон в Петербурге, ворчал на носильщика, что ему приходится ехать в купе, где есть дверь в соседнее купе, в котором едут дамы. Каково же было обоюдное удивление, когда оказалось, что соседки – это его же двоюродная сестра Жуковская с дочерью. Дочь Жуковской Ляля, еще подросток, с уважением смотрит на «дядю Сережу», а когда Сережа достал немую клавиатуру, которую всегда возил в поездках и на которой упражнялся в пути, и позвал ее к себе, она покорно перешла в его купе.

– Сиди смирно, не болтай и не мешай, – распорядился строгий дядя. Просидев некоторое время смирно, Ляля взмолилась:

– Дядя Сережа, мне так сидеть скучно.

– А ты думаешь, мне весело упражняться на немой? Ты пожалей старого дядю и помоги ему. Я смотрю на тебя, и мне веселее.

Все это говорилось с милой улыбкой.

Ежедневно, в определенные часы, Сергей работал: писал, играл. Бывало, в это время на лестнице сидят, стоят слушатели. Это все служащие-железнодорожники [28] . Услышав звуки рояля, они обычно гурьбой высыпали на лестницу и, забыв работу, наслаждались «концертом». Иногда под дверями оказывались цветы – дань прекрасному таланту. Поклонниц у Сережи было много, но он не любил их и избегал встреч с ними. По поводу поклонниц бывали и курьезы: часто раздавались телефонные звонки, возьмешь трубку: