Я поднялся с земли невредимым.

Снаряды "катюш" при взрыве образовывали вокруг себя золотистую светящуюся сферу, словно на землю падали гигантские капли неведомого расплавленного вещества. По этому признаку их можно было отличить от любых других снарядов.

Глава 10.

22-24 декабря

В конце концов я лег на снег около избы, где размещался немецкий штаб, и попытался уснуть. Цорци и Антонини тоже не нашли места в помещении и присоединились ко мне. Антонини лег рядом со мной. Но очень скоро мы поняли, что в такой мороз невозможно оставаться неподвижными. Холод был совершенно невыносимым. А некстати поднявшийся ветер удвоил наши мучения. Почувствовав, что больше не могу терпеть, я встал и отправился искать хотя бы отдаленное подобие убежища.

* * *

И снова я пробирался между многочисленными трупами. Но тогда я им даже позавидовал. Превратившись в бесчувственные глыбы льда, эти люди больше не ощущали холода. Припомнив, что я не так давно видел очень привлекательную копну сена, ставшую неплохой защитой для многочисленных раненых, я направился туда. Может быть, там удастся найти место для ночлега.

* * *

В небольшом стоге сена у дороги спали немцы. Рядом оставалось достаточно места, и я вполне мог устроиться на ночлег. Но не рискнул беспокоить грозных союзников. Тут же здоровенный немец бранился с группой итальянских солдат из-за лошади. Сначала итальянцы вроде бы одержали верх, но немец призвал на помощь своих соотечественников, и они отобрали лошадь, заявив, что это немецкая порода. Я не знал, что сказать огорченным итальянцам. Спорная животина принадлежала к породе, называемой normanno. Она чаще встречается в Северной Европе, чем в Италии. Вообще, наши отношения с немцами были сложными.

Наконец, я добрался до вожделенного стога сена и с удобствами устроился на ночлег, при этом не потревожив лежащих здесь же бесчисленных раненых. Я постелил немного сена на снег, снял обувь и носки, засунул их внутрь ботинок и, чтобы не украли, прикрыл сверху сеном, затем лег, укрылся одеялом и сверху насыпал сена для тепла. В таком положении холод казался терпимым, и я попытался заснуть.

Небо над головой было хмурым. Его свинцово-серую, недобрую гладь изредка освещали яркие вспышки, которые, вместе с доносившимся со всех сторон грохотом взрывов, не давали забыть о том, что идет война.

В нескольких метрах от места моего ночлега беспокойно фыркали лошади, впряженные в пустые сани. Временами они переступали с ноги на ногу, а иногда застывали в полной неподвижности, словно живые памятники терзаемой морозом живой плоти. Неожиданно одна из лошадей сделала несколько шагов ко мне и начала шумно жевать сено, под которым я прятался от холода.

Чтобы отогнать гостью прочь, я пихнул кулаком ее припорошенную снегом коричневую морду и сгреб на себя еще больше сена. Но морда незамедлительно возникла на том же месте и вернулась к прерванному занятию. Я снова стукнул ее кулаком. Никакого эффекта. Так повторилось несколько раз. Лошадь хотела есть. Даже если она и ощущала боль от моих ударов, чувство голода оказалось явно сильнее. В конце концов я кряхтя встал и оттолкнул сани на несколько метров дальше. Затем лег и моментально уснул. Правда, ненадолго. Очень скоро я проснулся, громко клацая зубами от холода. Настырная лошадь вернулась и сжевала мое одеяло из сена. Охваченный яростью, я едва не пристрелил зловредное животное. Остановила меня только мысль, что лошадь еще может принести пользу при перевозке раненых.

Оказалось, что копна сена привлекла внимание многих. Сюда постепенно стягивалось все больше солдат, привлеченных возможностью устроиться на ночлег. Несколько человек забрались на верхушку копны и теперь сбрасывали сено вниз. Площадь, покрытая распростертыми телами, быстро увеличивалась в размерах.

Я лежал на краю длинного ряда раненых. Место рядом со мной, между двумя ранеными, казалось свободным. Я знал, что там был человек, просто под слоем сена его не видно. Но вновь прибывшие об этом не подозревали и, заметив свободный уголок, немедленно пытались его занять и падали на спрятавшегося раненого. Тот громко стонал и ругался. Это маленькое происшествие повторилось за ночь несколько раз.

Один раз стоявшая без упряжи лошадь тоже решила, по примеру подруги, подойти к копне, чтобы поужинать. Однако, чтобы добраться до вожделенной еды, ей пришлось пройтись по лежащим на земле людям. Лошади это не понравилось. Спящим на снегу тоже.

Ледяной ветер усилился. Теперь со всех сторон слышалось его грозное, утробное завывание. А затем, в довершение ко всему, пошел снег. Говорят, что, когда идет снег, мороз ослабевает. Но это неправда. Было так холодно, что далеко не все, кто зарылся в сено в надежде поспать, сумели проснуться. Я вспомнил о раненых, лежащих на снегу возле другого лазарета, расположенного внизу, в деревне. Там ничто не могло защитить их от пронизывающего ветра. У них даже сена почти не было, а его жалкие остатки несчастные люди стелили под себя. Я решил, что обязан хоть как-то позаботиться о замерзающих внизу людях. Наверное, надо взять нескольких солдат и сходить в деревню, отнести туда сена, чтобы раненые могли укрыться. Только я никак не мог заставить себя встать, надеть носки, превратившиеся в отвратительные комочки льда, и промерзшие ботинки. Все еще пребывая в нерешительности, я заметил подошедших Цорци, Антонини и еще нескольких офицеров из 30-й бригады. Они тоже искали укрытия от ветра. Я предложил Цорци вместе со мной отнести раненым сена. Он ответил, что смертельно устал и вряд ли способен на такой героический поступок.

Мы зарылись в сено и приготовились спать.

* * *

Но уснуть я не мог. Мне не давали покоя тревожные мысли, довольно часто посещавшие меня последнее время. Они заставляли полностью переосмыслить мои жизненные позиции, по-новому взглянуть на многие привычные вещи. Хватит забивать голову размышлениями о необходимости помогать другим. Следует посмотреть правде в глаза. Наше отступление - это вовсе не планомерный отход на заранее подготовленные позиции. Это паническое бегство, отчаянная попытка избежать массовой бойни.

Как следует пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что нужно позаботиться прежде всего о спасении собственной шкуры.

Мне вспомнился восторженный энтузиазм, мальчишеская страсть, руководившие мной в самом начале моей военной службы. Все это было до начала отступления. Достаточно сказать, что меня дважды представляли к наградам{7}. Если бы отступление началось двумя неделями позже, я бы получил эти медали. Даже странно вспоминать, насколько тогда я был уверен в себе. А ведь прошло всего лишь несколько дней... С самого начала военной кампании я был непоколебимо убежден в необходимости достойно выполнить свой долг. Именно это убеждение заставило меня несколько раз при различных обстоятельствах рисковать жизнью.