О брате Алена распространяться не станет: ему и самому все о себе известно. Лично она за четыре года навидалась всякого, так что докапываться до того, что осталось за кадром, как-то даже не тянет… Уж родителя точно перещеголял и количеством, и ассортиментом. Одна балерина в пачке чего стоит: где урвал, как уломал, на чем довез — загадка. Дылда двухметровая еще запомнилась. А ту японочку кавайненькую она братцу в жизни не простит: боже, как можно было единственную сестру с такой куколкой продинамить! Не уступить, не поделиться. Сердца у него нет… А остальные слились в одну сплошную ленту: глазки, задницы, буфера; шампанское, шуточки, смех; музыка, приглушенный свет, поцелуйчики; спокойной ночи, Алена… Короче, господа присяжные, вердикт ясен. Кто сказал, что подсудимый только членом и думает? Брехня! У члена железное алиби. Думать ему было недосуг: все четыре года бедолага либо света белого не видел, либо занят был по горло… Dixi.

Что касается самой Алены, тут все фамильные задатки налицо. Озабоченной она себя помнит лет с двенадцати. В отличие от многих сверстниц ее к тому времени уже сватать можно было. Все, что положено, уже и наливалось, и колосилось, и через край перехлестывало. Еще в пансионе у нее по всякой мелочи и шуры-муры водились и трали-вали, а уж как из пансиона вырвалась, так пошло-поехало. Спасибо Дмитрию Андреевичу за ее счастливое детство… Нет, кроме шуток — спасибо: а иначе она удавилась бы, наверное. Или сдохла бы от рукоблудия. Или горничную, мадемуазель Жанетт, изнасиловала бы до потери сознания. Настолько великую власть имеет над ней эта наклонность… Жанночку, кстати, до сих пор жалко — клевая была девчонка, пока замуж не выскочила, а уж потом ее по причине пуза замылили куда-то… Может, зря она охмурить ее не попыталась, пока та еще в девках ходила и по утрам похмельной Алене пятки щекотала на предмет воскрешения. Ох, там такая грудь, такие икры точеные! А сзади на шейке такая родинка сладкая… У-уу! Ы-ыы! О чем она? Короче, передок Алене точно папенька изваял: не по своему образу и подобию, слава всевышнему, но из того же теста, из которого сам слеплен. И, если честно, она не в претензии. Благослови его за это Бог. Помилуй его, Боже, по предстательству Пресвятой Богородицы и всех святых… Что бы она делала без этой радости? Без нестерпимого желания? Без предвкушения? Без бабочек в животе? Без торжества обладания? И чего уж там: без тех ошеломительных мгновений, когда ты кончаешь в объятиях любимой. Когда внутри все начинает парить, когда теплые всплески, нарождающиеся из одной точки, сплавленной с нежными губами подруги, вдруг разлетаются во все стороны и захлестывают тебя блаженными волнами от ступней до макушки, и тут же — взрыв, извержение, сладчайшая агония, конфетти перед глазами: нет ничего вокруг и ты никто, только экстаз, только нега, только умиротворение…

Спорить с Аленой я не пытался. Не покушался на ее шаткую мифологию, замешанную на перепевах первородного греха, ошметках евгеники и апологии гедонизма. Для начала, она и сама не слишком в нее верила: была, на свою беду, умнее собственных сказок, которые рассказывались ею за тем, за чем обычно и нужны сказки, из вечера в вечер повторяемые матерью у колыбели — успокоить трепетную кроху, унять впечатления прошедшего дня, убаюкать сознание… Она опиралась на них там, где ее взгляд не находил иной опоры, кроме иллюзорной. Нет, не той фундаментальной опоры, какую дает, например, религия, а — практичного, сиюминутного подспорья, вроде камушка в бурном ручье, на который можно ступить дорогой туфелькой и перемахнуть на другую его сторону. Но попробуйте отнять у Алены этот камушек. Отважьтесь лишить ее утешительных басенок и возможности отделываться легковесными анекдотами от преследующих ее бесов. Тогда и ручей перестанет быть ручьем, а обратится в мрачную бездну, из которой мне отнюдь не хотелось заново вытягивать сестру, ожесточенно отталкивающую и жалящую протянутую ей руку, как это случалось не раз и не два в нашем прошлом.

Какой толк в развенчании иллюзий, если нечем их заменить? Точнее, если заменой им могут служить только другие иллюзии, не так важно — лучшие или худшие. Считаете, что в двадцать лет девушке пора взглянуть на мир без розовых очков? Ох, какая свежая мысль… Посоветуйте еще раскрыть ей глаза на действительность, опустить на землю и все такое в этом же роде. Даже не посмеешься такому совету… Но можно вас извинить, если вы не знаете Алены. А я знаю Алену. Знаю, что действительность ей так же отлично известна, как и мне самому: натуральная, очищенная от всякой шелухи действительность — такая, какой она выглядит в своей сердцевине и какой, пожалуй, ее мало кому дано увидеть. Я знаю, что ни на какую землю сестру опускать не требуется: она и так упирается в нее обеими ногами, а иногда и стелется под этой землей скользким червем, постигая то, из чего земля по сути своей состоит… Я хочу сказать, что истинной реальности — той, в которой существовала она, а не вы, — Алене хватало по гланды и взгляд на нее у сестрицы был устрашающе трезвый: поэтому-то она и поступала с нею, как с плохим бурбоном — смягчала реальность бесплотными химерами примерно с тою же целью, с какой разбавляла свой бурбон содовой и швыряла в него три-четыре кубика льда… Поступила бы она так же с хорошим ирландским виски? Ни за что на свете. «Ирландца» полагалось аккуратно нацедить в снифтер и смаковать в чистом виде. Такая реальность в дополнениях не нуждалась: ею можно было наслаждаться в первозданной подлинности — часами, глоток за глотком… Понятно, к чему я веду? К невозможности выбора. К тому, что в одной реальности, от которой ее временами мутило, Алена наслаждалась волшебным «ирландцем», а в другой (просто в «другой», не такой, как эта) — ее ожидало гораздо больше плохого бурбона, чем здесь. Вполне вероятно, больше, чем она способна была вынести. И мало ли, что еще… Так стоит ли что-то менять, кроме колыбельных сказок? Кто поручится, что, сделав попытку по-настоящему изменить свою жизнь, сестра не окажется в еще более удручающем мире, где ее одинаково будет мутить как от самого мира, в котором ей явно не место, так и от бурбона, который в нем наливают? На меня не смотрите — я не поручусь…

В один из таких разговоров, когда Алена особенно разнылась о своей холостяцкой доле (снова какая-то крошка сгинула во тьме вместе с парой коленок, созданных специально для Алениного счастья), я сжалился и предложил ей свою крышу для романтических встреч с ее избранницами. Как-никак бывать и даже ночевать в моем жилище сестре дозволялось свободно: со стороны отца никаких деятельных препятствий не чинилось. В наши нежные отношения мудрейший предпочитал не вмешиваться. Здание, где располагается квартира, считалось вполне безопасным: во-первых, по тем веским причинам, о которых надлежит умолчать — в интересах той самой безопасности, а во-вторых, всякую ночь, как Алена оставалась на ночь у любимого брата, минимум пара лишних ангелов слетала с небес, придерживая серу и огонь подмышкой, чтобы приглядывать за этим несовершенным миром. Так что с этой стороны все в порядке. Для дорогих гостей, как хорошо известно Алене, имеется вторая спальня с собственной ванной комнатой. Что еще нужно? Ах, да: юные леди… Она может привозить их с собой в качестве товарок, а в особенно инфернальных случаях (вроде тату на пол физиономии), прелестницу могу принять я — мою репутацию в глазах отца уже ничто не в состоянии ухудшить… К моему предложению Алена отнеслась так: потушила сигарету, подошла ко мне, уселась на колени, обвила руками мою шею и минуту сидела в полном молчании, опустив голову на братнино плечо.

Случилось это с полгода тому назад, и за все это время только две наложницы опробовали постель во второй спальне. Первая появилась лишь однажды — смуглая «томбой», лет на пять старше Алены. Что-то у них там не сложилось, мне кажется: томбойша ушла за полночь, не проведя с Аленой и пары часов, но дружески поцеловав ее в заключение; сестра же долго еще после ее ухода шелестела душем в ванной, а затем курила голышом в гостиной, куда я из деликатности не стал соваться. Другая задержалась дольше — глуповатая и развязная «бэби-дайк» лет восемнадцати по имени (или прозвищу?) Карма, евшая Алену влюбленными глазами и при каждом касании к ней выглядевшая так, будто не может поверить своему счастью. Эта детка появлялась регулярно на протяжении трех весенних месяцев, меняя наряды и цвет волос, чем здорово поправила сестренке настроение. А затем, в середине июля, уже после экзаменов, которые Алена выдержала на отлично (впрочем, другого от нее и не ждали), произошло то, на чем я хочу сосредоточить ваше особенное внимание.

Глава 2

С Аленой мы не виделись две недели: с того дня, как она заехала ко мне отпраздновать завершение сессии. Праздник вышел невеселым: у сестрицы наклевывалась депрессия, а меня одолевали воспоминания о неприятном утреннем инциденте. С утра мне нанесла визит Кристина — лично уведомить о том, что между нами все кончено, и положить на стол алмазное колечко… Кристина считалась моей невестой. В границах настоящей истории о ней достаточно сказать всего несколько слов. Милая девушка. Нет, правда — милая. Шестью годами меня моложе. Из хорошей фамилии. Помышляла обвенчаться с добрым молодцем, пока тот внезапно не ударился оземь и не обернулся неведомо чем: джокером, темной лошадкой, на которую требовалось поставить собственную молодость и чаяния своего почтенного семейства. В надежде на обратную метаморфозу своего суженого, она, наравне с ее семейством, вытерпела без малого два года, прежде чем решиться поставить точку в нашем романе. Однако вспять мое превращение не сработало. Завершая прощальную сцену, Кристина всплакнула — я мужественно ее утешил. Она обняла меня напоследок — я ею воспользовался. Она приняла душ — я напоил ее кофе и проводил до машины. Вот и все…

Алена выслушала краткий пересказ нашей драмы и, помолчав, со значением изрекла, что Кристинка, по ее разумению, не зачахнет. Дескать, ходят такие пересуды. Видели ее уже пару раз с новым кавалером — таскается за ней еще с весны. Серьезный птенчик. Из деловой семьи, по нефтянке. Поговаривают, что между семьями давно все слажено — и года не пройдет, как свадебку сыграют. Так-то, братец… Она бы мне и раньше на Кристинку донесла, только зря расстраивать не хотела. Болтают-то разное, а сама Алена свечку им не держала. Не то придумала бы, конечно, куда эту свечку приладить… «С другой стороны, Тину тоже можно понять, — рассудила тогда сестренка. — Она же не бешенная в свои двадцать два и с «пятерочкой» в лифчике на твою бурлацкую лямку подписываться. Или кто ты там у нас? Люмпен? Хиппи? Дауншифтер? По любому, тот еще отец семейства… Тине гнездоваться пора, ну а ты-то куда ее из-под венца приведешь, тетерев? Сюда, что ли? Здесь же существовать нереально: из столовой унитаз слышно, и повсюду эти… прохожие». «Соседи», — поправил я Алену.