Вторая точка стагнации условно приходится на 37–40 лет. Понятно, что цифры весьма условны и любители научных доказательств могут поставить к данному посылу множество вопросов. Но все же в реальной жизни бывает так (не факт, что во всех случаях, конечно), что в 37–40 лет многие люди теряют радость жизни, способность заниматься научной деятельностью; жить становится тошно. Многочисленные примеры на данный счет приводятся М. Зощенко в его работе «Возвращенная молодость». Зощенко, указывая на факты, по сути, не дает объяснений; хотя, если быть точнее, можно сказать, что он пытается дать объяснения, но гипотезы его и, соответственно, предложения относятся не к адаптационному уровню, а к механическому. Проблема, с его точки зрения, – в утомлении мозга и выход, соответственно, – в том, чтобы вовремя отдохнуть, например, в санатории или удачно подобранной климатической зоне.

Приведенные им и другие примеры разбираются и комментируются в цикле лекций «Искра жизни: свет, сумерки, тьма». В лекциях ставится вопрос, почему именно становится тошно жить и как этой беде можно противостоять. Здесь в одном слове можно отметить, что угасание способности к развитию является основой тошнотворного состояния.

Комментарием к этой мысли, во многом построенной на учении академика Ухтомского о доминанте, могут стать образы Антуана де Сент-Экзюпери, изложенные им в его книге «Цитадель» (разбираемые и комментируемые в упомянутой статье «Тирания мысли и алкоголь: о выходе из состояния "тирании мысли" и преодолении того, что толкает человека к алкоголю»). В частности, Экзюпери так описывает трагедию человека, переставшего видеть в мире глубину: «Жизнь меня больше не радует. Спит жена, отдыхает осел, зреет зерно. Тупое ожидание мне в тягость, тоскливо мне жить и скучно».

Первое время накопленное материальное состояние может, конечно, вызывать чувство самодовольства, и, исходя из самодовольства, человек может таким образом ставить вопрос о своей жизни: «Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего мне не нужно…». И происходит катастрофа. Развязывается узел, объединяющий дробные элементы в единую картину мира, и люди начинают загнивать «не плотью, а сердцем… Ибо мир для них обессмыслился».

И в этот период – около сорока лет, когда многие родители входят в стадию скуки, – с детьми случаются первые серьезные, и даже очень серьезные трудности: приводы в полицию, проваливание в зависимость, внебрачные беременности. И родители, быт которых вроде бы вот-вот устоялся и совсем уже было стала реальностью давнишняя мечта о непрекращающемся комфорте (утрированно говоря: диван, ТВ, шпикачки; не так много людей к 40 годам сохраняют интерес к иным, внедиванным областям жизни; один молодой человек, например, в свои 25 лет сказал: не знаю никого из своих знакомых, кто бы читал что-нибудь, не относящееся напрямую к работе), вдруг приходится вставать с дивана, выключить ТВ и отодвинуть тарелку с дымящимися шпикачками.

Начинается напряженный поиск выхода из ситуации. Во время поиска выхода выясняется, что контакт с детьми потерян вот уже как несколько лет (многие годы?) назад.

Вскрываются и иные проблемы. Супруги вдруг выясняют, что давно уже перестали понимать друг друга и друг к другу охладели, просто за отсутствием серьезных проверочных ситуаций этот факт удачно маскировался под «усталость после работы». Период первых реакций на проявившийся кризис: истерики, бессонные ночи. Попытки решить проблему механически: «да перестань же ты наконец (принимать наркотики, хамить, относиться безразлично и т. д. и т. п.)!».

Поначалу речь может идти не столько о самом желании решить вскрывшиеся проблемы, сколько, скорее, о злости на ребенка, что своими проблемами он нарушил привычное течение жизни. Потом злость проходит, да и то, скорее, только потому, что ее наличие делает проживание ситуации совсем уж невыносимым. Ломка привычного образа жизни, обращение в клиники, отправка ребенка за границу, полоса страданий, ломка всего уклада жизни. Преодолевается то, что выше было обозначено как иммунитет к изменениям (нежелание ничего менять).

Погруженные в трясину быта, двигающие в русле уже привычного алгоритма, заменившие общение на ругань и переставшие даже замечать эту подмену, люди сталкиваются с прямой и на первых порах просто ошеломляющей их невозможностью оградить себя от необходимости изменений. С криками, с протестами, но их «телега с несмазанными колесами и заржавевшими болтами» все-таки сдвигается с мертвой точки.

Многие родители успевают к данному периоду обрасти теориями, оправдывающими и вроде бы как обосновывающими их образ жизни. И вот наступает такое положение дел, при котором и далее делать вид, что теории справедливы, нет никакой возможности. Капсула, в которую люди добровольно заперли себя, нещадно разламывается молотом извне.

Некоторые впервые обращаются к Богу, начинают молиться. Кто-то начинает держать свой первый в жизни Великий Пост. Многие родители впервые после угасшей в молодости любви друг к другу начинают смотреть друг на друга любящими глазами. Сердце, с которого молот сбил коросту, вновь, как в годы совсем юной юности, начинает открываться для жизни, любви.

Столкнувшись с фактом утраты контакта с детьми, а также с фактом невозможности восстановить этот контакт принудительными и формализованными методами, почерпнутыми их книжек, люди начинают совершать первые со времен юной юности по-настоящему самостоятельные шаги. Да, люди могли уже стать талантливыми инженерами, успешными управленцами, но как люди, призванные войти однажды в вечность, они сделали еще очень мало, если не сказать – ничего (или почти ничего). И за периодом боли и охваченности чувством безысходности для многих незаметно и исподволь наступает период подлинной радости. Вынужденные встать на путь развития, люди начали познавать ближних, себя, законы мироздания.