От обычных лесов, куда люди-паксы ходили без страха, их отличала и масть, и запах, и само население. Неподобные дела в лесах чисел зимы крутились, странные создания там жили. Люди, как поняли, стали стражу ставить, а после — своих подселять. Шла лесу в пасть одна отпускная жертва, чтобы в нем жить, им быть, его кровь со своей мешать. Лес за то прочих не сильно скрадывал, только если запреты рушили.

А тот, кто в лесу своей волей оставался, постепенно сам в нем и растворялся. Или начинал чудить — как вот бабка...

Обратный помнил себя с того отреза, как вышел в лес из стеклянного ларца-железного кольца. Тела, мяса у него не осталось, слишком много времени прошло, Высота не сберегла. Первой его ездовой стала женщина, отданная родными лесу. Не мало прошло, пока обратный сумел во всем разобраться.

Ездовых своих он не мучил, не выедал до мраморок-пустоглазок. Держал осторожно, но твердо. Помогал, приодевал, учил, лечил. Привязывался. Абы кого в упряжку не брал — Иверень вот ему сразу глянулся. Солнце в руках держал, людей любил, не труслив. Главное — к собакам хорошо относился. Да и Июль, кажется, его общество не в тягость оказалось. Надо брать, решил обратный.

— Ах, бабушка, какая ты большая! — с чувством выдохнул Иверень.

Душой не покривил, надо сказать. Многих он перевидал, но такую чудь впервые встретил. Волк сожрал бабку, а бабка, не будь дура, собиралась сжущерить сам Волк.

Иверень отскочил, когда бабка с мокрым треском оторвала руку от стены и шлепнула по тому месту, где он только стоял. Дом покачнулся, стень тоже, но оба устояли.

— Или не признаешь? — спросил, и та замерла, вперив съеденные глаза в красные бусы.

Иверень-обратный держал их на указательном пальце, и те качались, точно рябиновый маятник.

— Внученька, — слабо охнуло то, что еще было человеком.

Застонало протяжно, как от боли, потом зарычало, затрясло дом, а вместе с ним и жилы-жгуты.

— Сожру!

— Жри! — разрешил обратный и, раскрутив бусы, швырнул их в распахнувшуюся пасть.

Сам ждать не стал, свистнул пронзительно и отскочил от стены. Как раз угадал — стеночку ту ровно тараном высадили. Обратный кинулся в проём, уцепился за жесткую шерсть, хватая загривок пса — с глазами, что чайные плошки, чёрными зубами и синим языком удавленника.

Бабка выкарабкалась из пролома следом. Нижняя челюсть волочилась по земле, сгребая всякое смитьё, длинными руками и ногами перебирала шустро, по-паучьи ставила углом.

Затряслась-забилась, будто отряхиваясь, и заплясали в ответ жгуты, заполошно зазвенели в лесу медные колокольчики. Звала бабка своих выпитых, на жгуты—зацепы посаженных, пустышек—головастиков, которые по ночам вадились у соседей кровь сосать, а днём и помнить ничего не помнили...

Обратный нашарил в густой шерсти защелку ошейника. Расстегнул и махнул кожаным, с железом плетеным ремнем окрест, на лету сшибая подлетевшую на зов первую кровохлебку. Июль, может, и не убереглась бы — но стень среди своих как равный стоял, кланялся, уворачивался, крутился волчком, а пёс бабку держал, не давал с места сойти.

Обратный ждал, когда на зов все сбегутся — уж полоть, так разом. А когда невмоготу стало — навалились, вцепились в волосы, в плечи, присосались круглыми пиявочными ртами — тогда только рванул с шеи пса небольшой мешочек, просыпая зерно-хлеб. Упало и тут же проросло, встало, заплелось, обернулось хлебным волком, ощерилось и вцепилось нежити в лица. Пошёл рвать-валять, хватал зубами-серпами, переламывал тонкие шеи...

Бабка заголосила, и тогда обратный достал из кармана маленький пузырек прозрачного масла, хлопнул его о стену дома и разбил солнечное зеркало, освобождая лучи, солнечных псов.

Хоромина вспыхнула, словно сухой стог.

Головастики сыпанули кто куда, но не успели — почти всех языки пламени слизали, как мошку.

— Сожрууу...

— Жри, — устало кивнул обратный, и пёс прянул по слову его, да и откусил страшную голову.

***

Лес их отпустил. Почти выбросил, отряхнул с рукавов да с глаз долой. Июль, только на поляну добрались, сразу села, потом легла, глядя в Высоту. Пока шатались, ковали устроили новую луну — теперь было светло и привольно. Ночные глаза её болели. Июль покосилась на спутника, вздохнула.

Раньше она в одной упряжке с чернокудрой ходила, покуда та не сломалась. Даже обратный выправить не смог, пришлось бросить. Стени сейчас не сладко было. Июль помнила, каково ей на первых порах приходилось.

— Ничего, обвыкнешься, — сказала приветно.

Села, рванула пальцами травинку, сжала зубами. Горько, но вкусно.

Она-то притерпелась.. Страшно молвить, порой сама не знала, она или не она, или уже обратный...

— Рассиживаться не будем, — протянула задумчиво. Покосилась на бледные босые ноги спутника. — Сперва обувку тебе справим. Знаю я одного чеботаря, что вопросов не задаёт...