Несколько минут длилось тяжелое молчание. Федоров стоял красный, весь в огне, мучительно подавлял дыхание, глазки его слезились, бороденка тряслась, выдавая внутреннее волненье.

Питирим продолжал смотреть в окно, как бы забыв о стороже. Вдруг раздался его тихий, какой-то незнакомо ласковый голос:

– Поговорим любовно. Слыхал ли ты, православный человек, какие разговоры той жонки с приставом Гавриловым?

– Многие разговоры она имела и привела еще двух девок, которые девки, как наслыхан я, утеклеца-де сестры, Авдотья и Настасья прозываются...

– А не видал ли ты: не было ли разговоров бывого студента, Пономарева сына, с бабами?

– Не! Не видал!..
– упал в ноги епископу сторож.

– Так-таки и не видал?
– улыбаясь, переспросил преосвященный.
– И не видал, с кем спали бабы?

– Видал, - тихо ответил сторож, стоя на коленях.

Питирим сказал дьяку: "Уйди". Дьяк Иван ушел.

– С кем?

– Убьет он меня. Разом перешибет.

– За лицемерные и подлые деяния сам же будет наказан смертью. Говори без утайки.

– Грозил мне смертоубийством.

– Пытать буду.

Сторож съежился, заревел:

– Пристав Гаврилов уходил в ночь. С какой женщиной, впотьмах я не разобрал.

– Кто эта жонка?
– продолжал наступать на него Питирим.

Сторож шепотом сказал: "Степанида".

– Убирайся!
– проскрежетал зубами епископ.

Сторож, пошатываясь, побрел вон из архиерейских покоев.

Питирим зло посмотрел на вошедшего вновь дьяка.

– Допрошу всех самолично. Беглеца повелеваю сыскать большим повальным обыском, многими людьми; искать везде накрепко, не взирая на чины. Пристава - в кандалы.

Дьяк низко поклонился.

– Бог в помощь!
– благословил его епископ, смягчившись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В эту же ночь дьяк Иван верхом на взмыленном коне объехал всех приставов, ландратов, фискалов, военачальников города с секретным сообщением о побеге опасного колодника. К заставам нагнали ярыжек и солдат. Ловили всех, кого ни попало, и тащили за ворот в острог: кого к Дмитровской, кого к Ивановской башне. Сажали в колодки и обряжали в цепи на общих основаниях с держанием до розыска.

Ночами по квартирам, словно мыши, шмыгали ярыжки и искали беглеца под нарами и койками, на печках, в чуланах и на чердаках.

И стали ломать головы служки архиерейские и епископ сам: куда мог направить стопы свои беглец? Приходили в Духовный приказ и губернатор Ржевский, и его помощник Волынский Иван Михайлович, и бургомистр Пушников, осматривали казематы и диву давались: какую силу должен иметь такой человек, изломавший тюремные решетки. Затем, вместе с Питиримом, сидели и гадали - где скорее всего можно накрыть утеклеца. То, что дорога одна лежит для всех бегствующих колодников - заволжские леса, - всем было ясно. Выходили на берег и смотрели в сторону лесов.

По Волге посланы были струги. Стояла сушь трескучая, пожгла до корня хлеба на напольной стороне. В нос лезла гарь лесных пожаров. Дымилось густо Чернораменское полесье: горели и тлели многие чащи, горела и тлела многая сухоболотная земля; черные клубы дыма выползали из глубоких недр торфяников, заволакивая небо желтоватою мутною пеленой. Птицы бросали гнезда. Люди говорили о скором преставленье света: "Се ад чадит, се геенна огненная просовывает к Нижнему свои языки из-под грешной земли, ад хочет пожрать гниющий в новинах грешный Нов-Град".

– Ух, и жарынь, людушки, ух, и жарынь же, ух-ма!
– говорил один монах, следивший из-за сарая на берегу за начальниками города, другому, ловившему на досках у сарая мух.

– Чего не жарынь - хушь блины напекай на тепле, - отозвался тот, поймав муху.
– Жалкое существо, зачем живешь?

– Слыхал?
– понизив голос, сказал его товарищ.
– Погоню наряжают.

– Лови ветра в поле, - подмигнул тот.
– Пожалуй, пойдешь проведать, да и останешься обедать. Недолго. Ой, дела! Бунтом, мятежом пахнет...

Он оторвал у мухи крылья, бросил ее на землю и растер лаптем.

– А ты слышал, Потап, хозяин-то наш задумал попам да чернецам бороды брить...

– Чего уж тут! Смотри, икону повесили в часовне, Миколу Чудотворца без бороды. Что в этом?! Дадут приказ - и в лютерскую ересь обратишься. От них зависим... С Благовещенского собора да с Крестовоздвиженья колокола уже стянули на пушки переливать. В их власти.

– Ялтынь царский - вот наша жизнь... За ялтынь любую душу купишь и что хочешь.