– Посоветуй же, Афанасий Фирсович, что мне делать?
– простонал Нестеров.

– Крепиться. Мы тебя в обиду не дадим!
– сказал, как отрезал, Олисов.
– Человек ты нам нужный по юриспруденции. Человек ты наш. Купцы защитят. К царю обратимся, в случае чего.

И, задумавшись, добавил:

– Может, денег тебе?

– Я уже и так у вас в долгу...

– На правеж не потащим, - засмеялся Олисов.
– Многие дворяне, не ты один, у нас в долгу.

Олисов прильнул к нестеровскому уху:

– Под Макарием разбойники пять стружков ко дну пустили. Тридцать гвардейцев утонуло...

– Как так?
– изумился Нестеров.

– Иван Воин утопил. Напал врасплох со своей ватагой на них из-за стрежня под Исадами... Храбрые люди!

Лицо Олисова ни в какой степени не выражало печали о погибших губернаторских стружках с гвардейцами, - напротив, в глазах его светилось бедовое любопытство. Нестеров весело оживился. Надул самодовольно щеки.

Олисов продолжал:

– Ржевский в угоду Питириму послал стружки наказать разбойников за ограбление вотчин - рад стараться!.. Того ради готов на все! А их утопили. Ватажники стоят крепким станом под Макарием и грозят Лыскову... Снова бунт хотят поднять там. А главное - мордва, чуваши и прочие иноверцы за них.

Нестеров был доволен тем, что затея епископа не удалась. Вообще, о разбойниках он был иного мнения, чем другие. Сочувствовал им. Он не считал их "ворами".

– Сам царь говорил нам, - оживленно выпрямился Нестеров, - что бегут на разбой от худого распорядку в дворянских вотчинах и полках. Не может раб без причины оборотиться во льва. По земельному, судейскому и иному неустройству разбойники родятся. Во всех государствах христианских и басурманских разбоев нет таких, каковые у нас на Руси. Головосечением, колесованием и рукосечением делу не поможешь... Сам я ландрихтер, но и я скажу - суд у нас гнилостный, правды в нем нет... Для знатных и богатых он всещедрый, для убогих - гиблый.

Олисов внимательно посмотрел Нестерову в лицо. Прекратилось его сочувственное поддакивание. Когда Нестеров кончил, Олисов вздохнул.

– Из тли орла не сделаешь...
– сказал он задумчиво.

– Ты о чем это, Фирсович?

– Об убогих и голытьбе... Сочувствую я им, но не верю. Есть и у меня на работе. Знаю я их. Рабами родились, рабами и сдохнут.

– Рабами никто не родится, потом людей делают рабами, - возразил Нестеров. Он вспомнил о Степаниде и ее любознательности, о том, что она очень быстро научилась сносно читать и писать по-немецки, о ее силе, о красоте, об энергии, об ее старании через него помочь обездоленным, - и готов был возражать Олисову. Хотелось многое сказать в защиту голытьбы, однако, не желая раздражать Олисова, не стал ничего ему говорить.

Олисов с явным недружелюбием слушал слова Нестерова, который перед уходом спросил:

– А другие гости как насчет леса?

– Новое даяние согласны все поднести губернатору на корабли... А сверх указанных денег ни один не будет на Керженце порубать леса... Хлеботорговец я и рыбник, Пушников мануфактурничает, Строганов солью промышляет, а дела лесные люди лесные и ведут артельно. Их и должно власти расположить к себе добром, а не кнутом и секирою... Дать и им заработать с прибытком... Солдаты тут ни к чему. Егда торг будет купечеству дан свободный, то и польза государству будет явная... и казна царская не оскудеет, и власть прилипнется к купечеству с пользою себе. На Керженце есть свои умные головы... Не надо им препятствовать. Жестокость добра не принесет.

Нестеров, прощаясь с Олисовым, еще раз спросил совета, как ему теперь действовать, когда всякое его слово епископ может истолковать, будто "помеху" своему "святому делу", а за это царь грозит не иначе, как наказать без всякого милосердия смертною казнью.

Олисов успокоительно похлопал по плечу:

– Не робей... Застоим.

Немного погодя, он, нагнувшись к уху Нестерова, шепнул таинственно:

– Давно я хочу спросить тебя, Стефан Абрамыч, да все не решаюсь... Правду ли говорят, что царевич Алексей убит и что в Стародубье его нет и польский король ему не помогает?

Олисов застыл в ожидании. Глаза его блестели лихорадочно.

– Ну что вы, Афанасий Фирсович!
– рассмеялся Нестеров.
– Сказки все это. И кто это разболтал такую дурь? За язык бы того. Петровы прихвостни, по его же приказу, задушили Алексея и давно схоронили его... Видел я собственными глазами, как его отпевали. Отец при всем народе проливал слезы. Сам велел умертвить, и сам плакал...

Олисов даже зашатался от неожиданности. Опустился на скамью, глубоко, мучительно вздохнув: "Та-ак!"

Нестеров продолжал:

– И не верьте. Выбросьте это из головы. Никакого царевича Алексея нет и в помине.

Олисов пожал ему руку.

– Ну ладно. Спасибо, что прояснил... Спасибо. Великое дело сделал.

Они распрощались.

Нестеров очень рад был тому, что оказался полезен Олисову. Он знал, какую силу день ото дня отвоевывает себе в государстве гостиная сотня. Вышел от Олисова он успокоенный, радостный. И даже решил мысленно помириться с женой и бросить пить винище, а с Питиримом повести борьбу еще упорнее и крепче.