И, немного подумав, остановил испытующий взгляд на лице Турустана:

– Чей?

– Терюшевский... Село есть такое - Терюшево. Верст сто отсюда.

– Беглый? Русский?

Турустан съежился, челюсти застучали, ответить он не мог. Боялся сказать, что беглый, боялся сказать, что мордвин.

– Не робей! Такая же птичка божия, как ты, и я сам. Не бойся. Скажи-ка мне лучше: где проехать в мордовское село Большое Сескино?

– Большое Сескино?

Опять струсил мордвин. Начал говорить что-то и замялся.

– Смелее, отрок! Смелее!.. Свои мы.

Турустан приободрился.

– Рядышком это с моим селом...

И он рассказал о том, что сам из тех же мест, но что бежал от рекрутчины и теперь боится вернуться к себе в родное село Терюшево, хотя и остались у него там родители, и он не знает теперь, живы ли они, - а Большое Сескино находится в нескольких верстах от Терюшева.

Тогда незнакомец спросил Турустана - знает ли он Несмеянку Кривова?

– Как не знать - знаю... В канун ухода моего из Терюшева видел я его... Приплыл с низу он, с солью... Да, да, видел.

– Как же мне проехать-то к нему? Укажи...

– Прямо по дороге так... А потом спросишь вотчину Рыхловку... Филиппа Рыхловского землю.

– Рыхловского?
– переспросил всадник и как-то поспешно соскочил с коня.

– Вотчина его по дороге на Кудьму-реку.

Черный человек крепко сжал плечи Турустана, тряхнул его, закрыл глаза, задумавшись. Будто вспоминал что-то. Тихо сказал:

– Милый! "Льзя ли, льзя ли с тем расстаться, век кого клялся любить?" Чего разинул рот? Подержи-ка коня... Чудак!

Из котомки своей, висевшей у него через плечо, он достал хлеба, рыбы, пареную репу, а затем и флягу, обшитую верблюжьей шкурой. Лицо его повеселело.

– Давай поставим коня в кусты... Угощайся! Дивную вещь ты мне изрек, братец. Сам того ты не знаешь, что ты сказал.

Он долго возился в кустах и вдруг ни с того ни с сего запел, ласково поглаживая коня: "Ах, в прекрасном во местечке и при быстрой Кудьме-речке стоял зелен луг..." Привязав к дереву лошадь, дружески хлопнул мордвина по плечу:

– Эх, ты, сбитень! Смейся!.. Говорю тебе - смейся!.. Много я всего видел - ничего нет страшнее, коли сам никуда не годишься... На, вот!.. Пригубь... Лучшее вино, боярское... Жить можно! Жизнь надо любить, как хорошую девчонку. Бывают измены, но немало и хороших дней, было бы уменье и храбрость! Покатался я по бел-свету, всяко видел.

Оба сели на траву. Сначала потянул из фляги Турустан. Сосед следил за ним с ласковой улыбкой. А затем, приняв от Турустана флягу, он сказал: "Соскучился я по нижегородским местам! Где ни бывал - лучше нет!"

Тут только Турустан рассмотрел его как следует: веселый, сильный, крепкий, но пожилой человек. А о том, что он уже немолодой, говорили морщины на лбу и у глаз. Когда он снял шапку, бросив ее на траву, засеребрились седые нити в курчавой черной шевелюре. И только зубы, белые, как у девушки, и розовые губы, подвижные, усмешливые, да и глаза такие же, как будто они все время над кем-то подсмеиваются.

– В степях донецких я свою вотчину оставил... В верховьях ныне боярствовать вздумал. Да и не я один... Нас много. Надоело нам в своей вотчине от царских холуев прятаться, как собаке от мух. Допивай!

И снова он передал флягу Турустану.

– Безбоязненно довершай начатое, - как учил меня один старец.

Турустан с усердием допил остаток вина.

– Из тебя толк выйдет... Молодец!
– обрадованно сказал он Турустану.

Мордвин повеселел. Стал посмелее: "Не зверь, не укусит!"

– Как тебя звать?
– осмелился он спросить незнакомца.

– Имя мое птичье - разбойнички окрестили меня Сычом... Безродный я. Остальное все известно в канцеляриях нижегородского и астраханского губернаторов... Дьяки мою жизнь описали не хуже, чем житие Николая Угодника... А сам я все позабыл. Интересно не то, что прошло, а что будет. Об этом и думай.

И он опять запел:

Тут и шел, прошел бродяга,

Бездомовный человек.

А навстречу-то бродяге,

Друг-приятель мне попался,

Слово ласково сказал:

"Ты куда идешь, бродяга,

Бездомовный человек?"

И пошли мы оба вместе

Счастье в будущем искать...

Окончив песню, цыган вдруг спросил Турустана:

– Стало быть, ты Фильку знаешь?

– Фильку?
– Мордвин задумался.
– Нет.

– Ну, Рыхловского, што ль, по-вашему?

– Филиппа Павловича?! Знаю. Его крепостной.