Шрифт:
Рахиль предложила гостю проводить его в дом Рыхловского. Сыч обрадовался.
– Она тут недалеко живет, у Почаинских оврагов...
– Знавал я их дом, - сказал Сыч, - но уже забыл. Ну, пойдем!
По дороге он рассказал Рахили, как однажды, когда в Нижний приезжал царь Петр, он пробрался потихоньку к дому Рыхловского и напугал жену его тем, что хотел похитить у нее ребенка, ее сынишку Петра...
– А зачем он тебе понадобился?
– удивилась Рахиль.
– Да разве ж я знаю? Я и сам не знаю... Любил я ее крепко и не хотел, чтобы ее мальчонкой владел Филипп.
Цыган замолчал, а Рахили показался его голос сердитым, она решила больше не расспрашивать, да и говорить было трудно - слова заглушал налетавший с Волги ветер.
Старушка сразу открыла дверь, как только услыхала голос Рахили.
– Вот привела к тебе, бабушка, гостя.
Сыч вошел в горницу и закрыл лицо шапкой. Рахиль снова ушла к себе домой.
– Вот-вот... в этой самой горнице...
– тихо сказал Сыч, - я взял на руки мальчонку, а она испугалась, отняла его у меня...
– Кого?
– удивленно спросила старуха.
– Степанида... Петра...
Старушка усадила гостя. Сыч сделал над собою усилие и с напускным безразличием заговорил:
– Да, матушка, знаю я твоего Филиппа Павловича... Как же не знать? Коней водил к нему я в кузницу ковать. Десятка два лет тому назад... И разбогател-то он на моих же глазах... Ха-ароший человек!
– Ой, батюшка! Лучше и не вспоминай! Не кто другой, как я же, за него Степаниду выдавала, господи!.. Царствие небесное голубушке!.. Знать, уж так и нужно было... Запутал он нас.
Старуха заплакала. Сыч сердито барабанил пальцами по столу. Когда она перестала плакать, он, сдвинув брови, сурово спросил:
– Отчего же умерла?
– Бог ее знает!
– Говори, бабушка, правду... Я никому не скажу, хотя бы и на дыбе... Привык я хранить разные тайны.
– А кто же ты будешь-то?
– А ты не испугаешься, коли правду скажу?!
– Нет, нет, батюшка, бог с тобой!.. Чего же мне, старой, пугаться?!
– Беглый я, бездомный человек... Зовут меня товарищи цыганом Сычом...
Старушка не то в ужасе, не то в удивлении всплеснула руками:
– Сыч!.. Разбойник! Цыган!..
– И уставилась своими слезящимися глазами в его лицо, нашептывая про себя молитву.
– Чего же ты смотришь на меня так?
– Ой, ой, ой, ой!..
– снова залилась горючими слезами Марья Тимофеевна. Успокоившись, прошептала, испуганно озираясь по сторонам:
– Каялась мне она перед смертью-то... Все до капельки поведала. Знаю я, батюшка, теперь все...
Сыч ободрился, спросил просто:
– Где Петр?
– В царском дворце он служит... Далеко! Ах ты, господи, что бы тебе пораньше-то приехать, и ее увидал бы и его бы, голубчика, посмотрел... Большой стал, красивый, черный, как и ты...
Опять слезы.
– Отчего же, однако, померла Степанида?
– Заболела. Застудилась. Да боясь без покаяния помереть, на исповеди покаялась попу Ивану Макееву, что-де сына-то она прижила с другим... согрешила, мол, перед мужем... А поп возьми да и скажи о том Филиппу Павлычу... Вот какой пастырь! А Филипп рассвирепел, обозлился на больную и извел ее. Вместе со своею домоправительницею Феоктистой отравили, видать.
Сыч выслушал ее и мрачнее тучи вышел на волю.
XV
Потрескивало масло в лампадах; колебались огоньки. Темные лики угодников гримасничали. Для праздника так их намаслили, что пламя отражалось в них, словно в воде. Тяжелыми серебряными пластами липли к иконам ризы и киоты. Тихо и стройно пел монастырский хор.
Ванька Каин теперь был поглощен одною мыслью: дорогою из Нижнего он узнал, что в Макарьевском монастыре крест осьмиконечный есть, наполовину серебряный, наполовину золотой, больших денег стоит. Надо бы посмотреть, но как? Крест напрестольный. Не побывав в алтаре, - не увидишь. (Оклады на иконах никуда не уйдут - ими можно заняться и после.) Ванька вздохнул: "Эх, люди!"
Московский знаменитый вор исподлобья обвел взглядом и другие ценности храма. Сердце замирало. Забыл обо всем на свете человек. Только взглянув на Рувима, смиренно стоявшего рядом с ним, на цыгана Сыча и Турустана, усердно отбивавших лбом поклоны, он пришел в себя. Да, это тебе не Москва! Не родной дом! Инок, который был у них провожатым, стоял тут же и многозначительно кивал в сторону высокого бородатого мужчины, одетого в темно-синий кафтан и подпоясанного желтым кушаком. В наружности его проглядывала явная самоуверенность. Широкоплечий, степенный, похожий на былинного богатыря, он молился усердно, неторопливо, вдумчиво, косясь изредка на Ваньку с товарищами.