— А ну, марш на печь! — прикрикнула Авдотья и шлепнула одну из девчонок, видимо самую озорную. — Сейчас огонь разведу, похлебку варить будем…

— Мама, а Колька пулю спрятал, — скороговоркой доложила девочка, которую шлепнула.

— Какую еще пулю, о господи, царица небесная!

— Железную, с желтым носиком…

— Дай сюда! — потребовала Авдотья, подступая к сыну. — Этого еще не хватало на мою головушку! Пальцы-то враз отхватит!

Колька порылся в лохмотьях и протянул матери крупный блестящий патрон с двумя ободками на острой пуле.

— Этот и стрельнуть может, — сказал Кузьмич и взял патрон из рук Авдотьи. — С ним шутки плохи. Это, должно быть, от крупнокалиберного пулемета или от самолетной пушки. Бронебойно-зажигательный…

В Букино, к Авдотье и ее ребятишкам, Степан Кузьмич стал захаживать частенько. То дров наколет, то ворота поправит, доску приколотит. И всегда что-нибудь да приносил детям. Они уже успели полюбить его, шумно встречали еще на улице, забирались на колени. Видя эти сцены, Авдотья с трудом сдерживала слезы, улыбалась дрожащими губами, покрикивала на детей:

— Дайте отдохнуть дяде, ну что вы его облепили, как мухи!

Авдотью покоряла бескорыстная помощь и душевность лесника. Он не был похож на некоторых мужиков, которые если и помогали одинокой женщине, то обязательно с тайным умыслом, с намеком. И водкой от Степана Кузьмича никогда не пахло, хотя при такой должности, как у него, да еще в такое время, когда лес всем нужен, мудрено не клюнуть на приманку. Авдотья была еще молода и хороша собой и видела, всем своим женским существом чувствовала, что тянется к ней Степан Кузьмич, не только жалость в его сердце, а и еще что-то теплое, волнующее. А может, она ошибается? Может, лесник по доброте своей просто ребятишек ее жалеет? Все эти мысли, связанные со Степаном Кузьмичом, она пыталась отгонять от себя, и чем старательнее отгоняла, тем больше думала о леснике, ждала его вечерами, посматривала на опушку темного ельника, откуда он обычно появлялся. Она знала, что когда-то лесник заговорит с ней не только о погоде и нуждах, и ждала этого разговора, волновалась, верила и не верила. Но больше все-таки верила.

В одно из воскресений Степан Кузьмич пришел не в конце дня, а загодя, к обеду. Рановато что-то в этом году дохнуло осенью, в половине сентября березки стояли уже обнаженные, журавли до срока улетели в теплые страны, и хотел он поскорее доделать защитку у северной стены Авдотьиной хибары.

Работали все вместе, весело, со смехом. А к вечеру, когда дети уснули, Авдотья и Степан Кузьмич вышли на улицу, сели на приступке. Лесник долго закуривал, и руки его, освещенные луной, слегка подрагивали, крупные крошки самосада падали ему на колени.

— Не поможет тебе, Авдотья, эта защитка, — сказал Степан Кузьмич, закашлявшись. — Стена-то трухлявая, нижние два венца совсем сели…

— Этот дом еще дед Архип строил, отец мужа моего покойного, — тихо отозвалась Авдотья.

— Оно и видно, что при царе Горохе ставили. Не прозимуешь ты тут, ребятню погубишь…

— Не привыкать. Когда на ферме от немца прятались, и не то было. Выдержим. Картошка вот только в подполье померзнет. А так ничего. Татьяна Тихоновна, бригадирша наша, соломы мне обещала, набросаю ее в подпол…

— Не согреет твоя солома. Ты вот что, Авдотья… Еще летом хотел я тебе сказать… Ко мне переходи… Дом у меня новый… Я ведь не так просто… А насовсем, значит… Все честь по чести… В сельсовет сходим… Еще летом хотел тебе это сказать…

— У тебя же своих… трое, — раздумчиво приговаривала Авдотья. — Эх, Степа… Какой ты человек…

Она всхлипнула, закрыла лицо ладонями. Она еще не называла его так ласково, по имени, и Кузьмич, чуткий ко всему сердечному, прижал ее голову к своей груди и не мешал ей выплакаться…

А утром, сняв с печи тюфяк и вытряхнув из него солому, Степан Кузьмич сложил туда все вдовьи пожитки, привязал за поводок козу Маньку, и пошли они друг за другом, всей семьей по еловой просеке.

Прошло несколько лет. Жизнь на псковской земле стала заметно улучшаться. Заасфальтировали выбоины на большаке перед хутором, забелели в селах шиферные крыши, шагнули через леса и низины мощные опоры высоковольтной линии, потоком катили в обе стороны мимо Смольняков новенькие автомобили.

И в лесном домике многое изменилось. Ушли в армию и остались затем в городах старшие сыновья Кузьмича. Выросли и разлетелись, словно птицы, и остальные дети. На хуторе работы нет, в лесничество немного требуется народу, вот и поехали они на разные стройки по комсомольскому набору. Все дети Кузьмича увезли с собой с хутора доброту в сердце, дружелюбие, красоту души, навеянные очарованием русской природы, данные им незаметным, но верным воспитанием их отца.

На хутор часто приходили письма из воинских частей, из комсомольских и партийных комитетов. И во многих письмах выражались слова благодарности Кузьмичу и Авдотье за настоящее воспитание детей. Степан Кузьмич любил читать эти письма вслух. Очков он еще не носил, но страдал профессиональной для лесников дальнозоркостью, и когда читал письмо, то отводил листок на полметра от глаз. Авдотья слушала и улыбалась, а Кузьмич через каждую строку комментировал: