— У скирды он, в поле, — пояснила хозяйка. — Недавно прошел. Про войну рассказывать будет. Я тоже бегу туда, вот только рассол в огурцы залью. Уборка у нас, вздохнуть некогда!

Вскоре она вышла на крылечко, завязала на ходу платок, и мы свернули в прогон, к старым приземистым амбарам. Было душно, пахло свежей соломой, по стерне, возле аккуратных копенок, переваливались жирные грачи. Нахлестывая лошадь, проехал от комбайна мальчишка с пустой бочкой и указал кнутом, что беседа будет не у скирды, а за леском на луговине. Мы прибавили шагу, беседуя о Федоре Кузьмиче. Я намекнул, что с раннего утра не могу, мол, разыскать агитатора, на что хозяйка, улыбнувшись, ответила:

— Он у нас, как знаменитый артист. Профессор!

— Это в каком смысле?

— А в любом. Народ к нему как на представление валом валит. Хорошо он выступает, настоящий профессор. И обличием на профессора смахивает: бородка подстриженная, очки, седина благородная. А самое главное — уважительный очень и строгий…

О строгости Федора Кузьмича мне говорили и в колхозной конторе, и в Себеже, в райкоме партии. Собираясь, например, проводить беседу у себя в Кицкове, в Мельницах или в той же Козихе, он сначала осмотрит поля, заглянет к бухгалтеру, сходит на ферму и частенько речь свою начинает так:

— Бригадир здесь? А, вон он где прячется, голубчик. Ну-ка, вылезай-ка поближе, объясни, кто это хуторскую дорогу горохом усыпал? А крышу у склада, может, собой закроешь, а? Три доски всего ведь надо…

— У него габариты подходящие, любую дыру закроет! — под смех присутствующих крикнет кто-нибудь из толпы, и беседа потом идет куда живее, все в ней участвуют, спорят, задают разные вопросы. Со стороны и не поймешь сразу, беседа это или сходка, затянувшаяся допоздна. Были случаи, когда прямо с такого стихийного собрания люди шли перестилать лен, укрывать брезентом зерно, а следом за ними, поскрипывая протезом, торопился Федор Кузьмич, чтобы, поработав с бригадой, продолжить беседу.

До него в Козиху с агитаторскими целями наведывалась молодая медичка. Она раскрывала газету и торопливо, без комментариев читала о положении в Африке, о событиях в Греции, о новых спутниках. Читала она монотонно, не поднимая глаз, и людям было скучно, кое-кто засыпал, хотя газетные факты сами по себе были интересны, требовали раздумий. Вопросов из жизни колхоза ей не задавали, потому что она не знала, сколько во дворах скота, каковы привесы телят, где и какие растут хлеба. Она просто регулярно, каждую неделю, приходила читать в деревню и числилась активным агитатором. Так продолжалось с полгода. Но все меньше и меньше собиралось народу. А однажды пришел один старый Герасим, да и тот не на беседу, а чтобы попросить лекарства от ломоты в пояснице. Медичка обиделась и ушла. А после нее Федору Кузьмичу долго пришлось «налаживать отношения»: невзлюбили колхозники беседы, при одном слове «агитатор» их мутило от скуки.

— Кузьмич тогда целую зиму по домам ходил, — сказала моя спутница. — У всех побывал. А теперь мы сами идем к нему, в партийную организацию запросы делаем: Федора Кузьмича, и никого другого…

Мы быстро проскочили березовый подрост и оказались на широкой луговине, заставленной стогами. У чернотала, рядом с затвердевшей травянистой дорогой, тесным кольцом сидели люди. А Федор Кузьмич, облокотившись на пароконную повозку, что-то горячо говорил, размахивал рукой. У его ног лежали соломенная шляпа и несколько книжек.

Да, вид у него действительно профессорский: бородка с проседью, очки, гордо вскинутая голова. Но о чем это он говорит с таким пафосом? Уж не стихи ли читает? Я не ошибся: Федор Кузьмич читал стихи.

Стихи были разные, но больше о хлеборобах, о крестьянских умелых руках.

И когда Федор Кузьмич повел речь о ветеранах войны и труда, как-то ярче представились свои старики пенсионеры, их многолетний труд осветился теплым светом.

Люди заговорили, дополняя друг друга, а Федор Кузьмич только поддакивал, улыбался да кивал головой. Ветераны вспоминали, каким был колхоз раньше, как он назывался, кто повел первый трактор и кто был первым председателем.

Федор Кузьмич уже сидел на траве, трепал рукой белые кудряшки голенастой девчонки, и я видел, как щурятся и теплеют под очками его глаза.

В окрестных деревнях и селах, где есть свои школы, Федора Кузьмича знают больше не как учителя, а как агитатора. Все уже привыкли, что он зимой и летом приходит в бригады, разговаривает с людьми, хлопочет за солдатских вдов, ругается с бригадирами. Никто его на эту должность не назначал, и первое время, особенно после собраний, где он нещадно и смело крыл разных разгильдяев, к нему подходили «доброжелатели» и советовали:

— Послушай, Федор, брось ты эту возню с критиканством, побереги здоровье. Неровен час попадешь под пьяную лавочку, народ ведь разный. Не живется тебе спокойно…

Находились и такие, что указывали ему на превышение власти. Ты, мол, всего-навсего агитатор, вот и читай в красном уголке «Призыв», растолковывай людям районную сводку. Где это видано, чтобы агитаторы цапались с председателем, вскрывали недостатки и этим самым подрывали авторитет? Нет подобных прав у агитатора.

В таких случаях Федор Кузьмич, темнея лицом, показывал партийный билет и говорил: