В этот час Клара поняла: отец никогда ее не найдет. Никогда ему не вырваться из тяжкого, жаркого сна, что разлился над полями и придавил их всех к земле. И никогда больше она его не увидит.

Часа через два проснулся Лаури. Было еще темно. Только что Клара сосредоточенно думала, откинувшись на спинку сиденья, и вот она просыпается. Во рту сухо, противно. В первый миг, когда она очнулась, сердце заколотилось так, словно это в ужасе заметались мысли, силясь понять, что же случилось недоброе. Лаури зевнул и сел. Оба они одинаково мятые, несвежие, и темнота немного отступает от них, точно от двух сообщников.

— Ты тоже спала? — спросил Лаури.

Она удивилась, что ему это интересно, что-то забормотала в ответ. Лаури вылез из машины. Слышно было, как он бродит в темноте, что-то раскидывает ногами. Немного погодя он вернулся. Снова зевнул и включил фары. Тьма разом отпрянула, ярко освещенные кусты и деревья застыли, точно оцепенели от такой его дерзости. И Клара, как эти деревья и кусты, оцепенела рядом с ним, притихшая, беспомощная. Он — как те, что пришли забрать отца Розы и наказать его, как те, кого ей случалось издали видеть на городских улицах, — люди с непроницаемыми, равнодушными глазами, которые смотрят куда-то мимо тебя. Они все знают. Они умеют видеть. Они-то не живут в мире, который создали другие, ими не распоряжаются другие, их не возят туда и сюда в машинах, как бессловесный скот. Конечно же, он может сделать с нею что хочет и сам это знает — но ему все равно.

Он опять вывел машину на шоссе; вскоре стало светать. Клара начала различать окружающее, и ей захотелось увидеть все так, как видит Лаури. Они ехали по холмистой местности, но, когда рассвело, Клара увидела, что ближние холмы, точно волны, откатываются вдаль, к горам, а горы переходят в громоздящиеся в небе облака, и перехода почти не различить — граница между ними расплылась, затянутая пушистой дымкой. Гора далеко-далеко, а кажется, рукой подать — или, может быть, кажется, что рукой подать, а на самом деле до нее далеко-далеко. И такая везде красота, что впору заплакать.

— Ты, верно, родом здешний, — сказала Клара.

— Как это ты догадалась?

Они спускались по нескончаемому склону, и такая ширь открылась перед ними, так далеко протянулась дорога, что Клара подумала: пни затеряются здесь и даже при свете дня им отсюда не выбраться. Смотришь по сторонам — и дух захватывает. Чудесный край, но уж слишком огромный, до ужаса… а может, и всегда кругом так было, только она ничего не замечала? Куда ни погляди, видно на много, много миль. Будто вокруг провал за провалом, и падаешь, падаешь, и не за что ухватиться. Взгляд растерянно блуждает по очертаниям все новых и новых холмов, неотличимых друг от друга, запутывается в стекающих по склонам неторопливых речках, в одинаковых, как близнецы, деревьях, в горах на горизонте — в горах, которые и есть горизонт. Такой необъятный простор, что очертания и линии повторяются снова и снова.

Они все спускались, в лицо упрямо дул встречный ветер. Клару пробрала дрожь.

— Ты тут где-нибудь остановишься?

— Да.

Это был даже не городок, просто дорога, по которой они ехали, немного расширилась и обратилась в главную улицу. Клара увидела железнодорожную станцию, старые-престарые сонные здания с ложными фасадами, водонапорную башню в ржавых потеках и с десяток лавок, среди них ей сразу бросился в глаза магазин стандартных цен.

— Это шоссе тянется до самого Гамильтона, — сказал Лаури, — но мы остановимся здесь. — У Клары застучали зубы. — Ну вот. В этих краях я родился. Пожалуй, тут найдется для тебя местечко, только не болтай о себе лишнего и веди себя смирно. А не то тебя заберут в приют или еще куда-нибудь. Поняла?

Клара кивнула.

— Может быть, я сумею тебя для начала пристроить, найду тебе работу. Но не более того.

— Ты где-то здесь живешь? — спросила Клара.

— Я нигде не живу.

— А твой отец…

— Мой отец умер.

Клара пытливо оглядывала уродливый городишко. Лаури остановил машину. От главной улицы круто отбегал недлинный переулок и упирался в какие-то совсем уж непонятные постройки. По одну сторону тянулся амбар. Этот городишко был тоже как сон, только в отличие от полей тут не было ни ярких красок, ни зноя.

— С чего ты вздумал обо мне хлопотать? — спросила Клара.

— Да просто так. И потом, я всегда жалел, что у меня нет сестренки.

Клара не поднимала глаз. Сказала тихо:

— Я могу все для тебя делать. Обо всем могу заботиться, стряпать, прибирать в доме…

— Нет. Мне это не нужно.

— Я могу все делать, что захочешь…

— Все, что ты можешь, мне не нужно, — сказал Лаури. — Я нигде подолгу не живу и с собой никого не беру. Мне не надо, чтоб меня ждала женщина. Жениться я тоже не собираюсь. И ты обо мне не думай, малышка, потому что ты мне ни к чему. Ты хорошенькая, это верно, и станешь еще лучше, да мне-то что. Мало ли смазливых мордочек. Я на лица больше не смотрю. Мне в женщине важен голос… когда я найду ту, что нужно, я ее сразу узнаю, и это не ты. Ты просто девчонка-сезонница и помни об этом. Ногти у тебя грязные, из платья ты выросла, и волосы, наверно, ни разу в жизни толком не расчесала. — Он говорил все это не грубо, просто называл вещи своими именами. — Понятно тебе?

Оказалось, в этом городке у него есть знакомые, и, когда утром все пооткрывалось, он подыскал ей жилье и работу. Комнатка помещалась над скобяной лавкой, окно выходило на задворки; из него видны были задворки домов через дорогу. Где-то играло радио. Казалось, и Клару, и все, что было ей знакомо, подняли, основательно встряхнули и перенесли на новое место. Работать надо было в магазине стандартных цен. Клара стояла за прилавком вдвоем с другой продавщицей, по виду не старше, чем она сама, — это была медлительная, худенькая и хрупкая девочка с большими, чуть навыкате глазами. Продавать надо было нитки, ножницы, готовые занавески и ткани всевозможных цветов и рисунков. В тесной лавчонке пахло застоем.