Рассказы

Год: 1883

 (Очерк из уральской жизни.)

I.

...Мне пришлось сделать еще шагов двести, как до моего слуха явственно донеслись сдержанное, глухое ворчание и отрывистый, нерешительный лай; еще сто шагов -- и лес точно разступился предо мною. Был узкий и глубокий лог; на правой стороне его виднелся яркий огонь, который освещал небольшой палаустный {"Палаустными" на Урале называют такие балаганы, которые строятся на подобие детских домиков из двух карт.} балаган, приткнувшийся к самой опушке леса; группа каких-то людей смотрела в мою сторону. Из высокой травы едва подымалась острая морда лохматой собачонки; она лаяла на меня с тем особенным собачьим азартом, который проявляется у собак только в лесу. Не было сомнения, что я попал на стоянку каких-нибудь "старателей" {Старателями в средней: части Уральских гор называют тех приисковых рабочих, которые отыскивают золото или платину "от себя" и потом сдают ее арендатору прииска.}, наведенных в эту глушь жаждой легкой наживы и слепой верой в какое-то, никому неизвестное, счастье. -- Кто там, крещеный?-- сердито окликнул меня мужской голос, когда между мной и балаганом оставалось всего шагов тридцать. -- Охотник... Сбился с дороги. Пустите переночевать,-- отозвался я, защищаясь от нападавшей на меня собаки прикладом ружья. -- Какая ночью охота!...-- проворчал тот же мужской голос.-- Тут, по лесу-то, много бродит вашего брата... Сердитый бас, вероятно, прибавил бы еще что-нибудь не особенно лестное на мой счет, но его перебил мягкий женский голос, который с укором и певуче проговорил: -- Штой-то, Савва Евстигнеич, пристал ты... Разе не видишь -- человек заплутался? Не гнать же его, на ночь глядя. Куфта, Куфта, цыц проклятая! Милости просим... Садись к огню-то, так гость будешь! Я подошел к самому огню, впереди котораго стоял приземистый, широкоплечий старик в красной кумачной рубахе; серый чекмень свесился у него с одного плеча. Старик был без шапки; его большая седая борода резко выделялась на красном фоне рубахи. Прищурив один глаз, он зорко осматривал меня с ног до головы. Лохматая, длинная Куфта не переставала рычать на меня, подошла к женщине, которая сидела у огня на обрубке дерева, и покорно положила голову к ней на колени. Лица сидевшей женщины невозможно было разсмотреть,-- оно было совсем закрыто сильно надвинутым на глаза платком. -- Здравствуйте!-- проговорил я, вступая в полосу яркаго света, падавшую от костра.-- Пустите переночевать,-- сбился с дороги... -- Мир дорогой!-- певуче ответила женщина, стараясь удержать одною рукой глухо ворчавшую на меня собаку.-- Ишь ты, как напугал нас. Да перестань, Куфта!... Мы думали, лесной бродит... Цыц, Куфта!... Садись, так гость будешь. Я хотел подойти к балагану, чтобы прислонить к нему ружье, и только теперь заметил небольшого, толстенькаго человечка, одетаго в длиннополый кафтан и лежавшаго на земле прямо животом; подперши коротенькими, пухлыми ручками большую круглую голову, этот человек внимательно смотрел на меня. Я невольно остановился. Что-то знакомое мелькнуло в чертах этого круглаго и румянаго лица, едва тронутаго жиденькой черноватою бородкой. -- Да это ты, Калин Калиныч?-- нерешительно проговорил я, наконец. -- А то какже-с?... Я-с самый и есть,-- растерянно и вместе радостно забормотал Калин Калиныч, вскакивая с земли и крепко сжимая мою руку своими маленькими, пухлыми ручками.-- Да, я самый и есть-с... -- Да ты как попал сюда, Калин Калиныч? -- Я-с?-- Я-с... я-с... вот с Василисой Мироновной,-- забормотал Калин Калинин, почтительно указывая движением всего своего тела на сидевшую у огня женщину.-- А вы на охоте изволили заблудиться?... Место, оно точно, глуховато здесь и лесная обширность притом... Очень пространственно! Калин Калиныч смиренно заморгал узкими глазками, улыбнулся какой-то виноватой, растерянной улыбкой и опустился опять на землю, пробормотав: "Да, здесь очень пространственно!" -- Я вам не помешаю?-- спросил я, обращаясь ко всем. -- Известно, не помешаешь... Куда тебя деть-то, на ночь глядя,-- отвечала Василиса Мироновна, не двигаясь с места.-- Только ты, смотри, не заводи здесь табачнаго духу... Место здесь не такое. А ты чьих будешь? Я назвал свою фамилию. Раскольница, Василиса Мироновна, известная всему среднему Уралу, как раскольничий поп,-- посмотрела еще раз на меня и заговорила уже совсем ласково: -- Знаю, знаю! Слыхала... А в лесу-то как заплутался? Я присел к огню и в коротких словах разсказал свою историю, т.-е. как я рано утром вышел на охоту с рудника Момынихи, хотел вернуться туда обратно к вечеру, а вместо того попал сюда. -- Одначе, здоровый крюк сделал!-- проговорила Василиса Мироновна, обращаясь к старику. -- Ему бы надо было обогнуть Черный Лог, а потом Писаный Камень... Тут ложок такой есть, так по нему до Момынихи рукой подать,-- отвечал старик. -- А отсюда до Момынихи сколько верст будет?-- спросил и старика. -- Да как тебе сказать, чтобы не соврать... Вишь, кто их, версты-то, в лесу будет считать, а по-моему в двадцать верстов, пожалуй, и не укладешь. -- А как этот лог называется, где вы стараетесь? -- Да кто его знает, как он называется...-- с видимой неохотой отвечал старик.-- По логу-то, видишь, бежит речушка Балагуриха, так по ней, пожалуй, и зови его... -- А ты, поди, есть хочешь, сердешный?-- ласково спросила Василиса Мироновна и, не дожидаясь моего ответа, подала мне большой ломоть ржаного хлеба и пучок луку.-- На-ко, вот, закуси, а то натощак спать плохо будешь... Не взыщи на угощеньи,-- наше дело тоже странное {Странное -- странническое.}: что было, все приели, а теперь один хлебушко остался. Вон Калин говорит: к чаю привык, так ему сухой-то хлеб и не глянется. -- Ах, ужь можно сказать-с: слово скажут-с, как, ножом обрежут!-- умильно говорил Калин, крутя головой и закрывая глаза. Охотники знают, как иногда бывает вкусен кусок чернаго хлеба; я с величайшим удовольствием сел ломоть, предложенный мне Василисой Мироновной, и запил его кислым квасом из бурачка Калина Калиныча. Когда я принялся благодарить за этот ужин, раскольница опустила глаза и скромно сказала: -- Не обезсудь, родимый. Чем богаты, тем и рады,-- не взыщи с нас.-- Помолчав немного, она прибавила:-- Ты, поди, совсем смотался со своей охотой: ступай в балаган, там уснешь в Гришуткой... Мальчик тут есть с нами, так он в балагане спит. Калин любит в балагане-то спать,-- ну, да сегодня с нами уснет у огонька, а твое дело непривычное... Мне было совестно отнимать место у Калина Калиныча, но пришлось помириться с этим, потому что Василиса Мироновна и слышать не хотела никаких отказов, а Калин Калиныч отворачивал от меня голову, корчил какую-то гримасу и делал руками такой жест, как будто отгонял от себя мух. Сон валил меня с ног, глаза давно слипались и искушение было слишком сильно, чтобы продолжать отказываться дальше,-- я согласилися.

II.

Простившись с новыми знакомыми, я отправился в балаган, где спал под овчинным тулупом Гришутка, мальчик лет тринадцати. Против Гришутки, у самой стены балагана, была устроена из травы постель Калина Калиныча. Я расположился на ней и протянул уставшия ноги с таким удовольствием, что, кажется, не променял бы своего уголка ни на какия блага в мире. Я надеялся уснуть мёртвым сном, как только дотронусь до постели, но ошибся в своем разсчете, потому что слишком устал, и сон, по меткому выражению русскаго человека, был переломлен. От нечего делать, принялся я разсматривать балаган, в котором лежал. Сначала было трудно разглядеть что-нибудь, но мало-по-малу глаз привык к темноте. Прежде всего выделились стены и крыша балагана; оне были сделаны из свежей еловой коры, настланной на перекрещенныя между собою жерди. Вверху жерди соединялись перекладинами. В одном месте концы жердей разошлись и образовали небольшой просвет: виднелся клочок синяго неба с плывшей по нему звездочкой. Я долго любовался ея фосфорическим светом, который с таким трудом боролся с окружающею тьмой. В балагане от свежей еловой коры стоял острый смолистый запах. Извне ползла в балаган свежая струя ночного воздуха, пропитанная запахом травы и лесных цветов. Около балагана, в густой, покрытой росой траве, капошились какия-то насекомыя, звонко трещал где-то кузнечик; со стороны леса время от времени доносился смутный и неясный шорох. Где-то далеко ходила спутанная лошадь; слышно было, как тяжело она прыгала и звонко била землю передними ногами. В воздухе стояла торжественная тишина, и эти отрывистые и разрозненные звуки ночи не могли нарушать ее, точно они тонули в ней, как в воде. Из моего уголка была отлично видна вся площадка перед балаганом. Калин Калиныч лежал по-прежнему на земле, время от времени поворачивая к огню то один бок, то другой. Рядом с ним сидел старик; он поправлял горевшия дрова и прибавлял новых. Когда старик бросал в огонь несколько полен сразу, целый сноп искр взлетал кверху и обсыпал сидевших огненным дождем, причем Калин Калиныч закрывал лицо руками и улыбался. Одна Василиса Мироновна оставалась неподвижной, продолжая сидеть на обрубке дерева. Огонь отлично освещал всю ея фигуру и лицо, и я мог из своего уголка разсматривать знаменитую раскольницу, сколько хотел. Ей было лет за сорок. Это была высокая, коренастая женщина, смуглая и немного худощавая, но с могучею грудью и сильными руками. Лицо у ней было большое, с крупными, неправильными чертами, с большим, широким носом и толстыми губами, открывавшими два ряда ослепительно-белых зубов. Всего лучше в этом лице были карие светлые глаза; они настойчиво и пытливо смотрели своим ласковым взглядом насквозь и придавали лицу какое-то особенное выражение самоувереннаго спокойствия. Одета Василиса Мироновна была в синий кубовый сарафан с желтыми проймами и ситцевую розовую рубашку; на голове у ней был повязан по-раскольничьи темно-коричневый платок, сильно надвинутый на глаза и двумя концами спускавшийся по спине. Наружность Калина Калиныча была совершенно противоположнаго характера: низенький, толстый, немного сутуловатый, с короткою шеей, короткими ножками и непропорционально длинным туловищем, он точно был составлен из нескольких человек: у одного взяли руки, у другого -- ноги, у третьяго -- туловище. Только голова у Калина Калиныча была своя собственная, потому что ни у кого другого такой головы и быть не могло: она была совершенно круглая, круглая как шар, толстая и жирная, с подстриженными в скобу и сильно намазанными деревянным маслом волосами. Пара узеньких черных глазок смотрели из-под густых бровей с боязливо-напряженным, детски-вопросительным выражением. Ходил Калин Калиныч на своих кривых, маленьких ножках развалистым, безхарактерным шагом, как закормленный селезень, имел странную способность постоянно потеть и постоянно утирал лицо бумажным платком, на котором было нарисовано сражение. Только когда Калин Калиныч улыбался, его лицо точно светлело каким-то внутренним светом. -- Говорят, к нам на Старый завод новаго станового пришлют,-- говорил старик, глядя на огонь. -- Врут!-- резко ответила Василиса Мироновна.-- Все врут. Теперь, почитай, третий год пошел, как говорят про новаго станового, и все зря болтает народ. Да хоть и новаго пришлют, так не легче: к новому еще привыкать надо, да приедет он голоден и холоден; пока набьет карман, не знаешь, с которой стороны к нему и подойти... А старый ужь насосался,-- ему и шевелиться-то теперь лень... -- А больно он смешон по первоначалу-то был,-- улыбаясь, говорил старик. -- Кто это? -- Ну, Пальцев-то. Я тогда на Пристани жил, и пали до нас слухи, что новый становой назначен, а тут, как на грех, у нас на Пристани человека порешили... Оно, пожалуй, и не человека, а бабу-солдатку,-- ну, да начальство не разбирает, и сейчас к нам станового. Приехал... Так и так, понятых, следствие, всякое прочее. Тогда на следствии баба одна, Анисьей звали, заперлась -- и шабаш: "знать не знаю, ведать не ведаю",-- а сама все знала. И мы это знали и ждем, как Пальцев примет ее. Дело было в волости. Пальцев сидит за столом, по сторонам -- казаки, сотские, все, как следовает. Привели Анисью... "Ну, ангел мой,-- говорит Пальцев,-- "говори все, что знаешь по этому делу". Бабенка со страху заперлась во всем, конечно. Бился, бился с ней Пальцев, а потом и говорит: "побеседуйте-ко с ней",-- это он казакам своим,-- ну, те, известное дело, охулки на руку не положат, увели Анисью и всыпали ей, сколько влезет. Привели, ревет, а все запирается. "Нет, ангел мой,-- говорит Пальцев, а сам смеется,-- тебя, видно, посеребрить надо!" Мигнул казакам,-- ну, те и посеребрили, всю спину спустили нагайками. Все разсказала баба-то после этого, а Пальцев опять смеется: "Давно бы так, говорит... А только ты, говорит, помни мое серебро и благодари Бога, что не велел позолотить..." -- Пальцев крут, а сердце у него отходчивое,-- говорила Василиса Мироновна. -- Да, как на него взглянется: один раз посмеется только, а другой -- так посеребрит, что небо с овчинку покажется... Раз на раз не приходит... Зимой как-то я его вез на Старый завод (я тогда ямщину гонял), а он кричит: "пошел, ангел мой!" Ну, коли, думаю, пошел, так уважу я тебя, а ехали мы на тройке, которую завсегда под станового ставил -- звери, а не лошади. Вышло под гору ехать, слышу, кричит Пальцев и в шею меня толкает... Пустил я коней, дух инда захватило, а когда оглянулся -- Пальцева в кашевой как ни бывало; его в нырке тряхнуло, да прямо в сторону, в снег. Вижу, он там по снегу валандается, воротился, посадил опять в кашевую и думаю: "Быть, мол, мне у праздника: приедем на завод, так посеребрит..." Приехали, подкатил его к крыльцу, а сам сижу ни жив, ни мертв. "Погоди,-- говорит Пальцев,-- мне с тобой, говорит, разсчитаться надо". Ну, думаю, пришел мой конец,-- знаю, мол, какой у тебя разсчет бывает. Сижу этак на облучке, пригорюнился, а Пальцев выходит на крыльцо и стакан водки из своих рук мне выносит. Чудной барин!... "Я, говорит, вас всех насквозь вижу; ты, говорит, еще не подумал, а ужь я, ангел мой, вперед знаю, что ты меня надуть хочешь". Все немного помолчали. Старик подбросил в огонь дров и заговорил с короткой улыбкой: -- Тут, в позапрошлом году, возил я в Махнево мирового. Вот где страсти набрался: думал, он меня совсем порешит... -- Это ?едя-то Заверткин? -- Он самый. Был он у нас на Старом заводе в гостях у прикащика. Спросили лошадей, работники все в разгоне,-- пришлось мне ехать самому. Подаю лошадей, а он и выйти сам не может, потому грузен свыше меры. Так его на руках и вынесли и свалили в кашевую. Поехали. Свернулся он калачиком на донышке и лежит. Ну, думаю, только привел бы Господь живого до дому довезти, а от него винищем так и разит, точно с сороковой бочкой еду. Проехали этак верстов с десять, он и проснись... "Стой!-- кричит:-- Где едем?" -- "Так и так, ваше благородие..." -- "Ах ты,-- говорит,-- такой-сякой, да разе я, говорит, туда тебе велел ехать?" -- "Никуда, говорю, вы мне не приказывали ехать, ваше благородие..." -- "Так, ты, говорит, со мной еще разговариваешь?" -- а сам как запалит меня в загривок. У меня так и заскребло на сердце,-- обидел он Меня,-- так бы вот его взял да перекусил пополам... А он догадался, вынял леворвет и говорит: "Вот где твоя смерть сидит, только пошевелись!..." Вот, думаю, какой мудреный барин попал, а сам говорю: "зачем, говорю, ваше благородие меня обидели?" -- "Поворачивай назад в Махнево!" -- кричит Заверткин. Нечего делать, повернул, а то, думаю, пристрелит с пьяных-то глаз. Приехали мы на завод, он прямо к одной солдатке,-- так, совсем бросовая бабенка,-- посадил ее с собой в кашевую и цепь на себя надел, да с песнями по всему заводу и покатили... А что дорогой было, так, кажется, и пером этого не описать! Что этого вина выпили -- страсть!... Этак, на половине дороги, как мировой выскочит из кашевой -- да плясать, да в присядку, только цепь трясется. И мировой пляшет, и солдатка пляшет, а мне и смешно, и смеяться боюсь... Потом сел мировой в кашевую и давай солдатку поправлять с одной щеки на другую... И этого показалось мало: взял ее ногами в передок затолкал, так она, сердешная, там до самаго заводу и пролежала... Ведь он у меня в те поры порешил тройку-то,-- прибавил разсказчик. -- Как порешил? -- Загнал всех лошадей начисто? -- Заплатил? -- Какое заплатил! Я же две недели отсидел в темной. И с ямщины согнал. -- Этакой пёс!-- ворчала Василиса Мироновна.-- Хуже станового будет... -- В тыщу раз хуже: становой што? Становой -- человек все-таки с разсуждением, а это просто разбойник,-- того гляди убьет... Становой обнакновенно возьмет свое и острастку задаст, а таких безобразиев я не видывал. -- Оно точно, что ?едор Иваныч большие безобразники,-- вставил свое слово Калин Калиныч, хранивший! все время молчание.-- Как-то намеднись у старшины в гостях были, так они чуть мне вилкой глаз не выткнули... Ей-богу-с! И безприменно бы выткнули, еслиб я не исполнил все поихнему: налили мне полрюмки водки, наклали туда горчицы, перцу, карасину налили,-- и ведь выпил-с! -- Кто выпил? -- Да я выпил-с,-- с невозмутимой улыбкой отвечал Калин Калиныч.-- И после этого ничего худого со мной не было, только очинно вспотел-с... Так ужь это Господь-батюшка пронес меня за родительския молитвы... -- Ишь, ведь, гнус какой завелся!-- сердито ворчала Василиса Мироновна. -- А вы это напрасно, Василиса Мироновна,-- вступился Калин Калиныч,-- Ей-богу-с напрасно... ?едор Иваныч точно что большие озорники и любят удивить, а душа у них добрая... Ей-богу так-с!... -- Ах, Калин, Калин,-- качая головой, строго говорила раскольница,-- дожил ты до седого волоса, а все у тебя нет разума... Разе есть душа у пса? -- А вот и скажу, и всегда скажу!-- с азартом протестовал Калин Калиныч.-- Теперь возьмите хоть Аристарха Прохорыча: человек богатеющий, а нынче меня в воду с плота столкнул, так я совсем было захлебнулся, да спасибо кучер ихний меня вытащил... И ведь я бы не обидился, как бы это делалось не с сердцов. Это он, Аристарх-то Прохорыч, с сердцов все делают, а ?едор Иваныч -- другое: он -- от души, для смеху. Они и стул выдернут, и карасином напоят, и подколенника дадут, а я не обижаюсь... Ей-богу, не обижаюсь! Мне что?-- лишь бы я кого не обидел, а там -- Бог с ними. Василиса Мироновна молчала, а потом, повернув свое строгое лицо к Калину Калинычу, резко проговорила: -- Ну, а дочь у тебя где, Калин? -- Дочь?... Дочь на месте... Учительшей служит,-- не без робости проговорил Калин Калиныч, а потом неожиданно для всех прибавил.-- А ведь я ее проклял-с... Ей-богу, проклял-с! Да ведь еще как: в самый прощоный день на масляной проклял-с... Стал пред образом и говорю: "будь ты, Евмения, от меня проклята... Я тебе больше не отец, ты мне -- не дочь!" Василиса Мироновна только покачала головой, а старик тяжело вздохнул. -- А ведь она меня обидела как,-- продолжал Калин Калиныч, садясь на землю и складывая ножки калачиком.-- Сели мы в прощоный день обедать, она и давай меня донимать... "Ты, говорит, тятенька, хлеб только даром ешь".-- Ей-богу-с!...-- "Какой в тебе, говорит, толк? Вон, говорит, у нас корова-пестрянка, так она хоть молоко дает:, я,-- про себя, говорит,-- жалованье из школы получаю, а ты, говорит, все равно, как сальный огарок: бросить жаль, а зажечь нечего". Как она мне это самое слово сказала, ужь мне очень обидно это показалось, потому все-таки я ей родной отец, и она мне прямо в глаза такия слова выговаривает... Слезы у меня на глазах, а она надо мной же хохочет. "Какой, говорит, ты мне отец? Ты бы мне хоть рост настоящий дал, так я бы, говорит, в актрисы пошла... Всякий урод, говорит, женится, наплодит уродов,-- это она меня и себя уродами-то крестит,-- а потом, говорит, и живи, как знаешь". А я ей и говорю: "это, мол, Венушка, не от нас: и рост и детки -- от Бога, мол, все это, а на Бога приходить {Роптать.} грешно!" Она посмотрела этак на меня, да как захохочет... Ну, я ее и проклял, а она все хохочет. Ужь в кого она такая уродилась, и ума не приложу,-- во всей нашей прероде не было таких карахтеров. -- Нехорошо это, больно нехорошо,-- говорила Василиса Мироновна, строго глядя на Калина Калиныча. -- И сам знаю, что нехорошо, да ужь сердце у меня такое... Не могу удержаться,-- точно там порвется! Ей-богу-с, себе не рад другой раз. Только оно у меня отходчиво; и даже совестно бывает после. -- А с дочерью-то помирился?-- спрашивала раскольница. -- Помирился и проклятие снял-с... У Венушки сердце тоже доброе,-- она вся в меня сердцем-то; только ужь карахтер у ней -- и в прероде нашей никого не было таких!... Старик только покрутил головой и с каким-то отчаянием махнул рукой. Все замолчали. Огонь горел яркими косматыми языками, жадно лизавшими холодный воздух; темная струя дыма столбом уходила вверх, откуда изредка падала одинокая светлая искорка и скоро потухла в покрытой росой траве. Василиса Мироновна сосредоточенно смотрела в огонь; старик дремал, завернувшись в чекмень; Калин Калиныч подкладывал в огонь дрова, но, очевидно, это было для него непривычным делом, потому что он несколько раз обжег себе руки и искры фонтаном сыпались на него каждый раз, когда дрова падали в костер. -- А что Аристарх Прохорыч?-- спрашивала раскольница, когда Калин Калиныч, как собачка, свернулся калачиком у огонька. Калин Калиныч энергично махнул рукой и заговорил: -- У них, можно сказать, дрянь дело, потому теперь пошло оно в суд, а Евдоким Игнатьич говорят, что двадцать тысяч не пожалеют, только бы сделать неприятность Аристарху Прохорычу... Адвокатов наняли, свидетелей человек сорок вызвали. Беда!... -- И ты в свидетелях? -- И меня запутали, грех их бей!... -- Чего же ты показывать будешь? -- А так и скажу, что знать ничего не знаю, и кончено! Ведь, я тогда точно что ездил с Аристархом Прохорычем в Москву, а все-таки про их дела ничего не могу сказать-с. Адвокат-то Аристарха Прохорыча намеднись приезжал ко мне, пытал меня, да с тем и уехал, с чем приехал. -- А ты слышал, что Евдоким-то Игнатьич твою дочь в свидетельницы выставил? -- Нет-с... Только этого не может быть, потому Венушка хоть и бывала у Аристарха Прохорыча, а ихних делов не знает. Калин Калиныч видимо смутился, но потом успокоился и прибавил: -- Это все их адвокат мутит... -- Адвокат адвокатом, только ихнее дело нечистое. -- А кто же по-вашему виноват? -- А по-моему -- оба виноваты... Вор у вора дубинку украл, вот и завели суд. Это два слепца, которых привязали к одной жерди... Понял?

III.

Я с любопытством прислушивался к этим отрывочным разговорам, которые вертелись все на знакомых лицах: и становой Пальцев, и мировой судья ?едя Заверткин, и Аристарх Прохорыч Гвоздев, бывший сначала сидельцем в "заведении", т. е. в кабаке, потом сделавшийся купеческим прикащиком, затем золотопромышленником и, наконец, винным заводчиком -- все это давно знакомыя лица, хорошо известныя на Урале, по крайней мере в округе Стараго завода. Разсказы о подвигах этих героев могли бы составить целую Одиссею, но меня лично интересовали не эти разсказы, а Василиса Мироновна и Калин Калиныч сами по себе, потому что трудно было бы подыскать других двух людей, более противоположных и по наружности, и по характеру, и по уму. Первую я хорошо знал по слухам, а со вторым познакомился совершенно случайно в доме того самаго Аристарха Прохорыча, который чуть не утопил Калина Калиныча. Гвоздев любил задавать семейные вечера и маленькия закуски, которыя обыкновенно заканчивались трехдневным пьянством и теми безобразиями, на какия только способен загулявший российский тысячник. Случайно мне пришлось быть свидетелем одной такой закуски, на которой собрались по какому-то делу в доме Гвоздева человек пять-шесть. "Дела" в Старом заводе без водки не делаются, а где водка, там, конечно, присутствуют и Пальцев, и Заверткин, и остальная братия, одержимая бесом вечной жажды. Калин Калиныч тоже был в числе гостей, и его присутствие послужило неистощимым источником самых остроумных шуток и забавных сцен. Сначала его поили всякой дрянью. Старик пробовал отказываться, но это было совершенно напрасно,-- приходилось покоряться своей участи, т. е. пить, потеть, утираться неизменным бумажным платком и улыбаться. Когда половина гостей уехала, а другая изявила непременное желание провести ночь в доме радушнаго хозяина, Калин Калиныч долго стоял с картузом в руке, не решаясь уйти. -- Да ты-то чего мнешься? Оставайся!-- говорил Аристарх Прохорыч, отнимая картуз у Калина Калиныча. -- Я-с... я-с с моим удовольствием,-- лепетал старик,-- только мне нужно домой-с... Дело есть, какже-с! -- Э, пустяки... Какия ночью дела?! Ты вот оставайся лучше. Куда собрался? Домой?-- А дома чего не видал? Ведь жена знает, где ты... -- Это точно-с, только-с оно неловко-с. -- Чего же тут неловко? Кажется, люди все порядочные, компания приличная, а ты брезгуешь. -- Нет-с, зачем же-с... Я только насчет того, что я человек все-таки семейный-с... -- Да что с ним говорить попусту,-- вступился Заверткин.-- Ты, Калин, говори ужь прямо, что твоя Матрена Савишна в подполье тебя посадит, если опоздаешь. Все засмеялись. Смеялся Пальцев, смеялся земский доктор, смеялся директор старозаводскаго техническаго училища, смеялись два управителя. Этот смех задел Калина Калиныча за живое, и он остался. -- А что же-с, я и останусь, -- говорил он, потирая ма.ленькия ручки.-- Матрена Савишна, оно точно, будут сердиться, а я скажу: в гостях воля хозяйская... Хе-хе-хе!... -- Молодец, Калин Калиныч!-- орали пьяные голоса.-- Браво, Калин Калиныч!... Будь же мужчиной, голубчик, а то ты совсем обабился. Через час вся компания расположилась спать в той же комнате, где происходила "закуска". Калину Калинычу было отведено место где-то под столом; он уже разделся и готовился снимать сапоги. -- А, ведь, Калин Калиныч, если разсудить это дело, так ты не совсем хорошо это делаешь, что остаешься спать здесь,-- заговорил Пальцев.-- Ты, ангел мой, не холостой человек, а оставляешь дома жену одну. Она, ангел мой, будет о тебе думать, что ты Бог знает куда забрался. Нехорошо, ангел мой! Это было сигналом, и все разом начали уговаривать Калина Калиныча идти домой. Старик сначала недоверчиво смотрит на всех, но потом начинает быстро одеваться. Когда совсем одетый Калин Калиныч хочет прощаться, Гвоздев загораживает ему дорогу и говорит: -- Ну, вот, какой ты безхарактерный человек!... Тебе сказали, что нехорошо в чужих людях спать, ты и поверил. Да, ведь, ты сказал,-- значит нужно оставаться. Вот у ?едора Иваныча тоже есть жена, и у других, да ведь не бегут от хорошей компании. Ты просто срамишь меня. Эта забавная сцена, в которой Калин Калиныч то начинал прощаться со всеми, чтоб идти домой, то снова раздевался и ложился на свое место, продолжалась слишком долго и, наконец, надоела всем, так что старика на время оставили в покое. -- А ведь ты, Калин Калиныч, боишься своей Матрены Савишны?-- спрашивал кто-то в темноте, когда ужь все готовились заснуть. Старик крепился и ничего не отвечал; но это не удовлетворяло гостей, которым хотелось еще потешиться над старым чудаком. -- А, ведь, признайся, ангел мой, она иногда лупцует тебя?-- послышался голос Пальцева, вызвавший сдержанный смех публики.-- Ведь ты, ангел мой, говорят, сильно боишься ея? Конечно, ангел мой, я этому не верю, но все-таки... -- Что же мне их бояться?-- отозвался, наконец, старик, терпение котораго прорвало.-- Они не медведь... -- Э, да что тут пустяки говорить!-- послышался голос. ?еди Заверткина, временно потерявшаго сознание и теперь снова получившаго способность выражаться членораздельными звуками.-- Не-ет, бр-рат, нет!... Ты нам р-раскажи, как жена тебя в подполье столкнула... -- Калин Калиныч, голубчик, разскажи!-- послышались умоляющие голоса. Кто-то черкнул спичкой о стену и зажгли свечу. -- Что же-с, дело самое обнакновенное-с,-- заговорил Калин Калиныч, усаживаясь на своем месте по-детски, скрестив под себя свои коротенькия ножки.-- Вечером поужинали-с, как следывает-с, легли почивать-с и всякое прочее... Хе-хе-хе! -- Браво!... Молодец, Калин Калиныч!-- орала вся компания. -- Ну-с, лежим это мы на постели и начали промежду собой разговарить-с, а Матрена Савишна возьми и разсердись... У них ужь такой карахтер: как зачнут со мной разговаривать, так и разсердятся-с... Я и говорю им: "перестаньте, говорю, Матрена Савишна, гневаться, потому, говорю, первое дело, это грешно-с, а второе, говорю, я вам муж, говорю..." Так прямо и отрезал-с, ей-богу-с! Как ножом отрезал, да еще прибавил: "надо, мол, это самое дело оставить..." Только это слово я вымолвил им, они, можно сказать, из себя вышли и вступили в большой азарт... Да я разсказывал вам, господа -- взмолился было Калин Калиныч. Но публика не хотела и слышать об отказе и, как говорится, пристала с ножом к горлу. -- Ну, вот-с, как Матрена Савишна вышли из себя и начали кричать,-- продолжал старик:-- "Так вот, говорит, какие ты поступки со мной поступаешь!" -- да этак меня ногой маненечко как толканут,-- ей:богу, маненечко!-- я с постели и опрокинулся на пол, а голбец был открыт,-- я туда... Так вниз головой и сверзился, а все сам виноват -- со страху-с!... А Матрена Савишна -- добрейшая женщина, ей-богу-с! Снова все хохотали,-- хохотали нехорошим, пьяным, хохотом. Вместе с другими смеялся и Калин Калиныч своим детски-добродушным смехом, от котораго забавно вздрагивали его полныя, румяныя щеки и колыхался круглый живот. -- Так ты, ангел мой, прямо в голбец, турманом?... О-хо-хо! Уморил, ангел мой!-- заливался Пальцев, схватившись за бока. -- Она нарочно и голбец отворила, чтобы столкнуть тебя туда,-- уверял Заверткин. -- Ну, ужь это не правда, ?едор Иваныч!-- вступился Калин Калиныч.-- Это вы напраслину говорите-с... После этого вечера мне несколько раз приходилось сталкиваться с Калином Калинычем, и мы встречались уже как старые знакомые. Добрый старик настоятельно приглашал меня к себе в гости, извиняясь очень подробно, что он живет в простой избушке. Меня очень интересовал этот странный человек, но побывать у него все как-то не удавалось. Василису Мироновну я знал только по слухам, но и по этим отрывочным сведениям, какия имелись у меня, я, кажется, сразу узнал бы ее,-- настолько ея портрет резко отличался от всех других людей. По своему общественному положению она была раскольничья начетчица, но это было так-сказать ея оффициальное звание, а в действительности через ея ловкия руки проходило многое множество самых разнообразных дел, которыя даже невозможно было отнести к какой-нибудь определенной профессии. Жила она в Старом заводе, на краю селенья, в новеньком деревянном домике с зелеными ставнями. По семейному положению она была Христова невеста, бобылка. Почему не вышла замуж Василиса Мироновна, это составляло загадку. И по красоте, и по здоровью, и по своему уму, и по характеру она была завидной невестой, и любой заводский парень женился бы на ней, только стоило ей повести бровью; но она осталась старой девой, ревниво сохраняя свою самостоятельность, девичью волю, и скрывая от посторонних глаз истинныя причины своего девства. Самыми главными достоинствами знаменитой раскольницы были ея характер и язык,-- она умела со всеми "ладить" и заговаривала своей ласковой, медовою речью каждаго. В ея характере было что-то неотразимо-привлекательное, и с ней мирились даже такие люди, которые явно были предубеждены против нея. Василиса Мироновна сумела поставить себя так, что служила соединяющим звеном между раскольниками и православными. Она была везде, все ее знали и все были рады ее видеть: от раскольника золотопромышленника она шла к православному попу, от попа -- к исправнику, от исправника завертывала к матушке дьяконице, от матушки дьяконицы шла к знакомому мужику. И везде у ней было дело, везде ей были рады и везде она оставалась одной и тою же Василисой Мироновной -- доброй, ласковой, остроумной. В характере этой женщины соединялись энергия и предприимчивость мужчины с любящим сердцем женщины, в чем, вероятно, и заключался главный секрет ея влияния на всех. Что касается рода занятий, то Василиса Мироновна бралась за все, что попадало ей в руки: читала по покойникам, утешала страждущих, навещала больных, вела торговлю хлебом, покупала на ярмарке лошадей, меняла и перепродавала их; но, без сомнения, ея главным делом были нужды и интересы раскольничьей общины, к которой она сама принадлежала. Чуть кто позапутается из раскольников, накроет исправник моленную, поймают австрийскаго архиерея,-- Василиса Мироновна идет к становому, без ропота, покорно выслушивает всю ругань и распеканья, угрозы и топанье ногами; а кончится дело тем, что тот же становой потреплет Василису Мироновну по плечу и проговорит: "ну, смотри, ангел мой, чтоб это было в последний раз... Слышишь? Только для тебя это делаю... Понимаешь, ангел мой? Потому, тебе бы не по покойникам читать, а министром быть!" Низко поклонится Василиса Мироновна и смиренно отправится в свою избушку. Поговаривали, что она вела торговлю золотом и исправляла должность раскольничьяго попа, но это еще требовало подтверждения. На разсвете Куфта что-то заворчала,-- вероятно, на подошедшую очень близко к балагану лошадь. Я проснулся. Небо быбо совсем серое; звезды едва теплились; все кругом точно оцепенело и замерло в ожидании солнечнаго восхода. Холодный воздух заставлял вздрагивать, и я напрасно закрывался халатом, которым прикрыл меня, вероятно, Калин Калиныч. Огонь перед балаганом едва тлелся. Калин Калиныч спал около него мертвым сном, свернувшись клубочком; Василиса Мироновна лежала тоже около огонька; один старик сидел и что-то тихо разсказывал своей слушательнице. Я насторожил уши. -- У меня есть кошка, трехшерстная, ребятишки откедовато добыли,-- тихо разсказывал старик.-- Вот она и окотись... Я велел было утопить котят-то, да ребята больно заревели, я их и оставил. Пусть поживут, думаю, а там раздалим по соседям,-- больно ужь любопытные котятки-то, все в мать...Только это я на той неделе лежу у себя в избе, сплю, значит, на полу, да с просонков-то и раскинул руками, да так инда подскочил с войлока: думал, меня домовой за руку-то схватал, али змея в избу заползла... А это кошка своих котяток ко мне на постелю стаскала, я это их руками-то и задел. Я взял их да под печку и снес, а сам лег опять спать. Только, мне чего-то не спалось в ту ночь, а ужь дело к утру,-- заря занимается. Вот лежу это я и вижу: кошка крадется, крадется ко мне, а чуть я глаз открою, она и остановится, и глаза зажмурит. Думаю, мышь видит,-- дай посмотрю, как ловить станет. Притворился, что будто сплю, а сам на нее смотрю, что, значит, будет она делать. И дошлая же эта тварь, кошка, только вот не говорит! Увидала, что я сплю, живо под печку, котенка в зубы -- и ко мне его на войлок, а сама под лавку, как молынья, и глядит оттедова, не проснусь ли я. А я лежу -- будто сплю. Так она мне всех котят и перетаскала, потому под печкой-то им жестко спать, а на войлоке мягко... То ли не дошлый зверь!... И так мне в те поры жаль стало котяток, точно вот малых детей... Пошел в сенки, принес им шубу, устроил гнездо, а на утро велел ребятишкам кудели им натаскать под печку-то. Василиса Мироновна выслушала этот разсказ, не проронив ни одного слова, а потом, зевнув и перекрестив рот, проговорила: -- Что-то ноне, говорят, больно шалят на Старом заводе... -- А вот дошалят!-- коротко отвечал старик. -- Ты смотри, Савва, поберегай лошадь-то,-- неровен час... -- Куда им,-- руки коротки!-- самоуверенно отвечал старик, задумчиво, глядя на огонь.

IV.

Когда я проснулся, солнце уже было очень высоко, и его лучи начинали заглядывать в мой балаган, в котором теперь кроме меня никого не было. Я долго наслаждался моим одиночеством, лежа с закрытыми глазами и припоминая все виденное и слышанное мной вчера вечером и ночью. Со стороны леса доносился глухой шум и голоса каких-то птиц. Время от времени, по густой траве, которая зеленым ковром покрывала весь лог, волной пробегала лепечущая струя легкаго ветерка; она доносила до меня человеческие голоса и какие-то неопределенные звуки, происходившие, как я догадывался, от ударов лопаты по камням. Раннее утро, лучшее время для охоты, я проспал самым безсовестным образом и мне теперь ничего более не оставалось, как только брести на Момыниху; но мне хотелось остаться пока здесь, среди этой оригинальной группы старателей,-- хотелось познакомиться на месте с знаменитыми хищниками, добывавшими золото самым первобытным способом, как добывали его, может-быть, еще Аргонавты, ездившие на край света за золотым руном. Старатели -- своего рода кроты; они портят, по словам ученых инженеров, лучшия места своею хищнической выработкой золотоносных песков. Дело в том, что старатель обыкновенно работает в одиночку, много втроем или вчетвером, очень редко целою семьей; все золото или платину, которую он намоет в течение недели, он обязан сдать на ближайший прииск, где помещается контора арендатора, взявшаго на откуп известную местность. Старатели обыкновенно люди очень бедные и поэтому не могут делать серьезных разведок и, кроме того, вырабатывают только лучшия места и то кое-как; такою работой они и загораживают дорогу серьезным разведкам специалистов и систематической разработке больших компаний. Старатели иногда разом открывают несколько отличных розсыпей, но, не имея собственных средств, для их разработки, скрывают их от разведочных компаний с замечательною ловкостью, распускают ложные слухи и не чуждаются даже подкупов; разведки производятся при помощи этих же старателей. Вред старательских работ, о котором громко прокричали горные инженеры и о котором мы сейчас только говорили, вещь еще очень сомнительная и требует серьезнаго изследования. Между старателями и крупными золотопромышленниками происходит такая же борьба, как между кустарями и крупными фабрикантами, с тою лишь разницей, что и самые крупные золотопромышленники находятся в полной зависимости от старателей. Достаточно указать на тот факт, что из всего золота, которое ежегодно добывается в Сибири, 70% намыто старателями. Выйдя из балагана, я принужден был на время совсем закрыть глаза,-- так ослепительно светило солнце, стоявшее над толовой. Саженях в двухстах от меня, на берегу маленькой речки, терявшейся в зелени осоки, лопушника и кустов ивняка, мои вчерашние знакомые били ширф. Куфта лежала на небольшом бугорке и подозрительно следила за мной. Ей очень хотелось броситься ко мне с оглушительным лаем и даже, может-быть, вцепиться своими белыми зубами, но, посмотрев вопросительно на хозяина, она оставила свое намерение и с легким ворчаньем улеглась на прежнее место, продолжая наблюдать за мной на всякий случай. Эта картина глубокаго лога, с группой хищников-старателей в центре, точно была вставлена в темно-зеленую раму густого сибирскаго леса, из-за зубчатой линии котораго на севере подымались волнистые силуэты Уральских гор, подернутых синеватою дымкой. И долго любовался этой чудною картиной далекаго севера, так и просившейся на полотно, и затем отравился к старателям. Василиса Мироновна стояла по грудь в какой-то яме, имевшей форму могилы, откуда и выкидывала железною лопатой песок сераго цвета. Кудрявый, русоволосый мальчик отгребал песок от краев ямы и накладывал его в тачку. Калин Калиныч тоже не оставался без дела; пот с него катился градом, лицо было красное, как только-что отчеканенный пятак. Но толку от его работы было, вероятно, очень мало и он только мешал другим работать. Смешно было видеть, как эта хлопотливая фигурка то тащила какую-то доску, то заглядывала в яму, то петушком забегала вперед старика, катившаго тачку с песком, и все это делалось от чистаго сердца, с искренним желанием помочь, принять участие в работе других. -- Бог на помощь!-- поздоровался я. -- Спасибо на добром слове,-- отозвался старик; он с легким напряжением катил свою тачку по узкой дощечке и с особенною ловкостью вываливал из нея песок, точно вся эта работа была для него игрушкой. -- Ты, барин, поздно же помогать нам пришел,-- заговорила своим певучим голосом Василиса Мироновна.-- Только ты в нашу работу не годишься,-- работа тяжелая, а ножки у тебя тоненькие: того гляди, надломятся. Помоги лучше вон Калинычу,-- он, сердешный, совсем замаялся, с самаго утра мешает нам работать... -- Ужь можно сказать-с,-- вступился Калин Калиныч, отирая пот с лица,-- ужь точно-с, ежели Василиса Мироновна что скажут-с...Хе-хе-хе...-- и Клин Калиныч только развел ручками, с умилением посмотрел на всех и неожиданно добавил:-- Оченно жарко-с!... -- А ты бы, Калиныч, угостил барина-то, чем Бог послал,-- заговорил старик, делая мне смотр своим единственным оком.-- Отпустил бы я Гришутку, да работой тороплюсь,-- надо пробу сделать... -- Хорошо, я это все мигом оборудую-с... Гришутка, мальчик лет тринадцати, был отлично сложенный ребенок: ширина плеч и высокая грудь, так и вылезавшая из-под ситцевой рубашки, красноречиво говорили о завидном здоровье; но смуглое лицо с серыми глазами было серьезно, даже строго не по летам. Он продолжал свою работу с сосредоточенным видом, как большой, точно не замечая, что говорили о нем.

V.

Немного постояв, мы с Калином Калинычем направились к балагану. В моем ягдташе лежал рябчик. Старик, усевшись на корточки, не без искусства принялся жарить его прямо в золе, не ощипав перьев и не выпотрошив. Эта операция требовала известной ловкости, потому что рябчик, завернутый в широкия листья какой-то травы и зарытый в золу, все-таки мог сгореть самым незаметным образом. -- Ты когда, Калин Калиныч, научился рябчиков-то жарить?-- невольно спросил я. -- Я-с?... А Савва Евстигнеич научили-с, т. е. собственно у Гришутки-с... Очень смышленый мальчик!... -- А кто этот Савва Евстигнеич? Я что-то не припомню. -- Савва Евстигнеич?... Они-с, допрежь этого, больше извозом занимались, а теперь вот лет с десять так живут, отдыхают, а вот теперь надумали искать платину... Такой ужь неспокойный старик и есть! -- Савва Евстигнеич из Стараго завода? -- Точно так-с, все старозаводские-с. -- А Василиса Мироновна зачем здесь? -- Так-с, у них дела-с... Можно сказать -- удивительная женщина!-- с одушевлением заговорил старик и, разведя ручками, прибавил:-- А душа у них -- золотая душа-с! Я видел, что Калину Калинычу строго-на-строго заказана было развязывать язык, поэтому и не стал продолжать дальнейших распросов. Рябчик тем временем поспел, и мы его разделили по-братски, а затем, запив его кваском, растянулись в тени балагана, отдавшись каждый своим думам. О чем думал Калин Калинин, трудно было догадаться, тем более, что на его говорливыя уста наложена была печать молчания самой Василисой Мироновной, каждое слово которой было для него законом. Я старался ни о чем не думать и просто любоваться синевою неба, зеленью леса, блеском солнца, отдыхая душой среди этого простора живой, чудной природы севера. Но такое желание оказалось решительно неосуществимым. И пыхтевший рядом Калин Калинин, видимо угнетаемый обетом молчания и сгаравший от желания поговорить со мной по душе, как со старым знакомым, и мелькавшая невдалеке группа старателей -- все нагоняло вереницу мыслей. Среди самой глуши леса неожиданно натолкнулся я на самую странную комбинацию человеческих существ, тайну которой чем дальше, тем сильней хотелось разгадать и, вместе с тем, не хотелось вмешиваться в жизнь этой кучки людей, нарушать их покой. Одно только было для меня ясно, как день, именно, что не простая случайность соединила этих людей между собою, что какая-то тайная причина связывала их и не имела ничего общаго с их старательством. В самом деле, какие интересы могли соединить эту энергическую женщину, раскольничьяго попа, с простяком, светлою душой, Калином Калинычем, и, далее, какая связь могла быть между ними и Саввой Евстигнеичем, этим загадочным стариком-старателем? Наконец, зачем у этого мальчугана Гришутки такое преждевременно-серьезное лицо? Пока я напрасно ломал голову над этими вопросами, солнце поднималось все выше и выше, и, наконец, его лучи добрались и до нас с Калином Калинычем. Я старался выдержать характер и терпеливо жарился на солнечном припеке. А Калин Калиныч даже наслаждался солнечною теплотой, которую с таким обилием посылало ему само небо. -- Этакая благодать-с,-- заговорил он, наконец, поворачивая другой бок на солнце.-- Ей-богу-с, истинная благодать-с! Эко, подумаешь, у Господа простору-то, воли-то, а нам все мало, все грешим, все недовольны... Эх, грехи, грехи!... Вон пташка поет, козявка всякая стрекочет, а солнышко!... Больно ужь я люблю его. Господи, помилуй! Господи, помилуй! И в Писании говорится: "Воззрите на птицы небесныя: ни сеют, ни жнут, а Отец ваш небесный питает их. Воззрите на полевую лилию: и Соломон во всей славе своей не одевался лучше ея". Чудны дела Твои, Господи, вся премудростию сотворил еси!... Слушая эту странную одушевленную речь, я с невольным удивлением посмотрел на моего собеседника, лицо котораго дышало неподдельным, искренним одушевлением. Этот смешной Калин Калиныч теперь был в моих глазах совершенно другим человеком, точно он, в соприкосновении с матерью природой, переродился и просветлел каким-то внутренним светом. -- А что, Калин Калиныч,-- заговорил я, воспользовавшись случаем,-- у Гвоздева, кажется, теперь дело с Печенкиным? -- Да-с, дело, и преказусное дело-с. Можно сказать, что отливаются медведю коровьи слезы: плохое дело у Аристарха Прохорыча-с! Хотя они мне и много надсмешек сделали-с, а все-таки жаль их. Это дело, видите ли, у них тянулось очень давно, когда Гвоздев был в компании с Печенкиным по приискам. Вы помните исправника Хряпина? Ну, так это было еще при нем-с. Хряпин-с был гроза грозой, особливо кто приисками занимался, потому тогда за краденое золото очинно строго судили, не как по нонешнему времю. Только поговаривали-с на Старом заводе, что Аристарх Прохорыч жить пошли от Хряпина-с, потому он видел -- не видел ихния дела-с, а они ему платили. Я так полагаю-с, что это все сущий вздор, ей-богу-с! Из зависти люди говорят-с. Калин Калиныч посмотрел на меня, повернулся животом вниз и, положив голову в свои ладони, как тыкву, продолжал: -- А, ведь, вызнаете карахтер у Аристарх Прохорыча-с? Бе-едовый!... Они, Аристарх-то Прохорыч, зашибли таким манером на приисках деньгу не малую, а Хряпин начал ужь над ними дерзкия слова говорить и обещал в остроге сгноить, ежели они ему не будут дань платить. Аристарх Прохорычу это и не поглянись, потому как они в силу вошли и свое понятие о себе стали иметь, то захотели себя держать высоко. Тогда этот акциз вошел в моду, Аристарх Прохорыч от приисков совсем и отстали, стали водкой заниматься,-- это дело в безпример безопаснее и прибыльнее,-- а о Хряпине не забывали, потому он горько им приходился. Вот они-с, Аристарх Прохорыч, и придумали фортель. Ей-богу-с! Евдоким-то Игнатьич, Печенкин то-есть, ужь старички-с, а карахтер у них нестерпимый, огненный карахтер, можно сказать-с. Вот они где-то и соберись на именинах: Хряпин, Печенкин и Аристарх Прохорыч. То-сё, пятое-десятое, выпили и закусили. Печенкину в голову попало, а Хряпин и захоти покуражиться над ними. "Что,-- говорит,-- подлецы..." Это он Аристарху-то Прохорычу с Печенкиным. "Вам,-- говорит,-- надо свечи передо мной ставить". Аристарху Прохорычу это и не поглянись, они и шепни на ухо Печенкину словечко, а тот подошел да Хряпина в ухо как запалит!... А Хряпин в это время ели пирог с осетриной да так рот растворили и смотрят, а изо рта вязига, крошки, рыба -- все на пол и сыплется. Очень им это обидно показалось, Хряпину-то, потому они исправником тогда состояли и при исправлении их собственной должности им такой позор нанесли. Тут и заварилась каша: Печенкин было и на мировую, а Хряпин и слышать ничего не хочет, потому -- при исполнении обязанности. Тогда у нас еще старые суды были,-- ну, по старым судам Печенкина на высидку и приговорили на год в темную, а он к Аристарху Прохорычу: "выручай, ничего не пожалею". А Аристархь Прохорыч им условие: так и так, сменю всю полицию и Хряпина к чорту в подкладку, и тебя ослобоню, только за мои труды мне подпиши вексель в тридцать тысяч. Печенкин с горя-то возьми и подпишись, а Аристарх Прохорыч в Петербург. И сменили, всех сменили! Я тогда с ними до Москвы ездил. Ну-с, теперь прошло этак лет с пять-шесть, разныя дела промежду ними были, только они чего-то повздорили между собой, из-за сущаго пустяка-с, а Аристарх Прохорыч и захоти наказать Печенкина да вексель ко взысканию и предявили. Печенкин, как услышал это, еще больше в азарт вошел да прямо в суд: так и так, векселя не давал Гвоздеву,-- вексель подложный. Аристарха Прохорыча и потянули в суд. Теперь дело третий год тянется. И я попал в свидетели-с! Да-с... Самое казусное-с дело-с!... Помолчав немного, Калин Калиныч поднял на меня глаза и проговорил: -- А ведь Хряпин-то нынче почитай в приказчиках у Печенкина служит-с... Ей-богу-с! А прежде, бывало-с, хуже страшнаго суда его боялись все. Большую силу имел-с... Солнце начинало уже палить нещадно; огонь у балагана давно потух, только две упрямыя головешки продолжали еще упорно дымиться на остывавшем пенелище. Стреноженная лошадь с трудом подскакала к нам, надеясь найти защиту от облепившаго ее овода. -- Ишь, окаянные, сели совсем лошадь!-- заговорил Калин Калиныч, поднимаясь с земли, чтобы снова развести огонь. Он соорудил небольшой костер из стараго пня, нескольких полен дров и дымившихся головень, закрыл его сверху и с боков хворостом и зажег; а чтоб он давал больше дыма, принес целую охапку свежей травы и бросил на огонь сверху. Стоявшая около нас лошадь умными глазами следила все время за этой операцией, усиленно отмахиваясь своим хвостом от висевшаго над ней столбом овода; когда густой белый дым клубами повалил от костра, умное животное встало в самую струю. Калин Калиныч опять лежал в любимой своей позе, животом на земле, и смотрел на меня своими прищуренными черными глазками. -- А ведь мы скоро собираемся церковь новую святить,-- заговорил он, болтая ногами. -- Какую церковь? -- А в память освобождения крестьян-с... Какже-с! Вот теперь пятнадцать лет исполнилось, как хлопочем-с. Оченно много было хлопот, а теперь, слава Богу, все дело к концу подходит,-- куипол выводить зачали-с... -- На чьи же деньги эта церковь строится? -- Как на чьи-с?-- На мирския-с... Тогда, как только ослобонили нас, я прихожу к о. Нектарию, а он мне и говорит-с: "так и так,-- говорит,-- теперь как выходит всем освобождение-с, так ты, говорит, ужь послужи миру-то"... Я поблагодарил их, да с тех пор пятнадцать годов и собирал на построение храма-с!... Ведь по грошам-с, по копеечкам-с собирал, а что этого греха на душу принял, так, кажется, и не замолить по конец жизни... Ей богу-с! Всякий указывает тебе, всякий усчитывает, всякий ругает: и то не так, и это не так, а о. Нектарий говорит: "потерпи, потому не для себя стараешься, а для Господа Бога..." А со стороны сколько напринимался -- страсть: и вором-то ругали, и выгоняли с кружкой, только не заушали-с!... А вот и довели до конца, благодарение Создателю,-- долготерпелив и многомилостив, не до конца прогневался на нас, многогрешных. -- А когда будут святить церковь?-- спросил я довольно громко. -- Шш!...-- зашипел Калин Калиныч, многозначительно кивая в сторону лога.-- Не любят они меня за эту церковь, гложут-с... Особливо Василиса Мироновна. Она женщина, можно сказать, божественная-с, потому от Писания у них разумение большое, а вот этого не выносит-с... Слышать не могут-с, потому как к старой вере большое прилежание имеют, и построение святого храма для них большой соблазн.. Василиса Мироновна как об этом предмете начнут с о. Нектарием разговаривать-с, все равно как книга-с... Ей-богу-с! Как по печатному, так и отчитывают-с, так и отчитывают-с... О. Нектарий спорит, спорит с Василисой Мироновной да и скажет: "вы, Василиса Мироновна, необнакновенная женщина-с!... Оченно свободный разговор имеете и большую смелость!" Мы немного помолчали. Вспомнив разсказ Калина Калиныча об его дочери, я спросил его: -- У вас, Калин Калиныч, кажется, есть дочь? -- Да-с... А то какже-с?-- спрашивал в свою очередь старик таким тоном, точно у каждаго человека непременно должна быть дочь,-- Только много с ней хлопот, с дочерью-то.... -- Какия же с ней хлопоты, Калин Калиныч? -- А какже-с?... Ведь она -- женщина, а я в ихнем женском деле ничего не понимаю-с, вот и хлопоты-с... Я одно говорю, а она -- другое, да еще скажет: "вы бы ужь, родитель, лучше молчали!" Ей-богу-с! И замолчишь, потому как я мужчина и не могу понимать по женской части. Да и карахтер у Венушки какой-то необнакновенный-с, совсем какой-то неукротительный-с... Да-с. Еще при жизни Матрены Савишны-с это стало заметно. А покойница имела сама карахтер, можно сказать-с, жестокий, так другой раз возьмут Венушку-то, голову защемят-с промеж ног, загнут-с подол-с да и оштрафуют посредством крапивы-с... Из своих собственных, родительских рук-с! А все из-за чего? Венушка сизмала всем дерзкия слова говорила... Мать-то ее дерет, дерет, а она как вырвалась, сейчас заскачет на одной ноге, матери высунет язык и свои слова выражать: "Что, натешилась, а? Что взяла?" Ей-богу-с!... Горох у нас в огороде то был, для Венушки же больше и садили его, так нет-с, не хочу своего гороху, а подавай чужого-с... Подберет себе компанию мальчишек да и подобьет всех к соседке горох вороват. Облепихой звали соседку-то, большущая женщина из себя была, а в разуме не тверда-с... Возьмет палку-с, эта самая Облепиха, да с палкой в борозду и завалится,-- это ребятишек караулить-с,-- а тем это и любопытно-с. Даже до смеху доходило-с... А как мать умерла, Венушка от моих рук совсем отбилась, поступила в учительши, а насчет дерзких слов только слушай-с!... А ведь я ей что постоянно говорю: "Венушка, удержи ты свой вострой язык, Христа-ради! Посмотри ты на меня, ведь я тебе отец..." А она еще хуже от этих моих слов -- и, пойдет-с, другой раз и меня старика до слез доведет. Ей-богу-с! Хоть взять о. Нектария: человек, кажется, божественный и старички, а Венушка выдумала звать их сладчайшим... Разе хорошее это дело-с? Необнакновенный карахтер-с... И другие-то ругают меня, что такую дочь выростил, и что она неукротимо себя держит, а я ихняго дела-с совсем не могу понять-с. Ведь не могу же я голову меж ног да крапивой-с: первое -- Венушка на возрасте-с, девица вполне-с, а второе -- мужчине это совестно делать с женским полом... -- Намеднись какой-то сезд был у учителей,-- продолжал Калин Калиныч, опять болтая ногами,-- множество их вобралось на Старом заводе, одолели нас с Евменией, да и народ какой-то оголтелый!... Были у них там какия-то собрания, начальство приезжало-с. Вот одинова на собрании-то ихний начальник и говорит-с: "а что, говорит, ежели, говорит, я приезжаю в школу раз и застаю учителя не в себе, значит пьянаго, приезжаю в другой -- опять застаю не в себе, в третий -- не в себе,-- что, говорит, я должон тогда делать с ним?" А Венушка не сробела да и говорит: "а что, говорит, делать, к примеру, учительнице, ежели, говорит, приезжает к ней начальство в школу раз не в себе, в другой -- опять не в себе и в третий раз не в себе?..." Натурально, этакия слова не понравились, и Венушке был большой выговор-с, а она только смеется-с. Ей-богу-с!... Стоявшая над дымом лошадь, сивой масти, с разбитыми ногами и отвислыми ушами, точно хотела сказать, что она принадлежит никому другому, как самому Калину Калинычу. Чтобы проверить это предположение, я спросил старика, и лошадь действительно оказалась его. Спустя несколько минут, на дым пришла другая лошадь, худая, изморенная, с болтавшейся головой на тонкой шее и с волочившеюся длинною цепью, которая тянулась за ней как змея. Мне невольно бросилась в глаза эта цепь, а затем тонкия, сильныя ноги лошади и, особенно, ея широкая грудь, как-то неестественно переходившая в подобранный живот, какой бывает у загнанных кляч. Это была чистокровная киргизская лошадь по всем признакам -- и по большой горбоносой голове, и по длинным, мохнатым, поротым ушам, и по выступавшим углами широким костям передних лопаток и зада. -- Изволили засмотреться на лошадку-с?-- прервал мои наблюдения Калин Калиныч. -- Да, странная лошадь! -- Нет-с, она не странная, а золотая лошадь, да-с!-- с какою-то гордостью заговорил Калин Калиныч. -- Почему золотая? -- Да так-с... Потому что цены ей нет -- вот какая это лошадь! Мало ли лошадей на Старом заводе, на всех других, на ярманках, а такой нет!... Нет -- и делу конец! Вы теперь, ежели случится вам быть на Старом заводе, спросите перваго мальчишку: знаешь "Разбойника?" -- непременно скажет, что знает. Это такая лошадь, такая лошадь... Еще ни на одном бегу ни одна лошадь не обошла ее; а зимой в санях -- да она горит, еретица, в оглоблях-то, огнем горит... Ей-богу-с! А почему ей цены нет? Я сознался в своем неведении. -- Ах, Господи, да неужли не слыхали-с?-- с каким-то укором заговорил Калин Калиныч, с сожалением глядя на меня.-- "Разбойник" -- двужильная лошадь, у ней двойной дух -- вот в чем вся сила-то! -- Что это значит двужильная? -- Двужильная-то?-- Это-с... это, к примеру, выходит так: проехали вы на "Разбойнике" полсотни верст, да ведь проехали вы их в три часа, сейчас остановились; она сейчас дохнет этак тяжело-тяжело разика два, и опять катай на ней пятьдесят верст -- стрела стрелой летит! Вот это и значит по-нашему двужильная лошадь. А силища у ней -- ужасти, ей-богу-с! Сто пудов семьдесят верст везет без отдыха... Двойной дух -- одно слово! Я с удивлением посмотрел на "Разбойника" из душе не поверил словам Еалина Калиныча. -- А где он достал эту лошадь? -- Достал он ее, сударь мой, в степи, в кыргызах, а как достал -- не умею вам сказать-с. Ему тут же, на месте, давали за нее целый косяк лошадей,-- не отдал. "Разве я, говорит, сам себе враг?"... Вот он какой, Савва-то Евстигнеич!... "Разбойник" стоял под самым дымом, полузакрывши глаза и слабо отмахиваясь коротким хвостом от жужжавших насекомых, и сколько я ни разсматривал его, решительно ничего не мог найти, кроме несоразмерно сильно развитой грудной клетки и несоразмерно тощаго живота. Таких киргизских лошадей я видал очень много на Урале.

VI.

Полежав еще немного у балагана, я отправился опять к работавшим у ширфа. Василиса Мироновна оставила свою работу и теперь отдыхала, лежа на траве; Гриша лежал тоже, заслонив глаза от солнца рукой; Савва Евстигнеич, в двух шагах от них, сидел на берегу речки, с громадным ковшом в руках, в котором промывал содержащий платину песок. Он делал пробу. Промывание песку совершалось очень просто. Старик погружал ковш с песком в воду и там долго мешал в нем песок рукой, отчего муть шла по воде кругами, а собравшиеся на верху камушки старательно выбрасывал вон. В ковше становилось все больше свободнаго места, так что он во второй половине операции прямо зачерпывал ковшом воды, мешал ее с песком и затем образовавшуюся мутную воду сливал. Через полчаса такой работы на дне ковша осталось только немного песку; старик с особенною тщательностью начал отделять его от появившагося чернаго песочка, так-называемаго "шлиха", содержавшаго платину. Еще несколько минут работы -- и на дне ковша остались одни "шлихи"; их старик промыл так же, как песок, и затем долго разсматривал на дне ковша какия-то крупинки. -- Ну, что?-- опрашивала Василиса Мироновна, по обыкновению не поворачивая головы. -- Да кто его знает,-- уклончиво отвечал старик,-- как будто маненько есть... -- Одна платина?-- опять спросила Василиса Мироновна. -- Нет, есть и золото, только больно мало. Я подошел к старику. На дне ковша лежала платина вместе с крупинками золота. Всего было около четверти золотника. Проба самая богатая, но старик просто притворялся, что платины "как будто маненько есть"... Это общая раскольничья черта -- не высказываться сразу; но, с другой стороны, старик видимо был недоволен,--значит, он ждал золотой пробы. -- Наврал, страмец!-- сердито буркнул он, собирая платину в бумажку.-- Проклятый Шинкаренко опять подвел... Золото, говорит, лопатой греби... Ах, он...-- и старик завязал очень крепкое словцо и почесал затылок. -- А ты и поверил ему!-- равнодушно говорила Василиса Мироновна.-- Кто ищет золота по таким местам?... И лес не такой, и земля не такая. Мы вернулись все к балагану. Я опять наблюдал всю компанию, особенно старика, который меня интересовал очень сильно, потому что очевидно он был головой в этой странной компании. Василиса Мироновна принесла из балагана маленькую котомку, из которой достала ковригу ржаного хлеба и белую тряпочку с крупно истолченною солью. Медленно и с покойною важностью отрезала она несколько ломтей во всю ковригу, постлала на траву небольшую синюю скатерть, развернула тряпочку с солью, поставила небольшой зеленый бурачок с квасом и обед был готов. Старик выбрал самый большой ломоть хлеба, круто его насолил и свиснул резким, далеко раскатившимся свистом. В ответ донеслось радостное ржание, послышался топот, и "Разбойник", подняв голову и раздув ноздри, показался в высокой траве. Не добежав до балагана несколько шагов, он оглядел всю компанию блестящими, горячими глазами, а затем, как ручная собака, подбежал к старику и дружелюбно положил ему свою голову с поротыми ушами прямо на плечо. Старик ласково потрепал лошадь по шее и начал ее кормить хлебом, отламывая от ломтя небольшие кусочки. Сев хлеб, "Разбойник" поднялся было на дыбы, точно хотел обнять старика, а потом мгновенно опять скрылся в лес, откуда донесся только его звонкий топот. -- Балуешь ты лошадь,-- заметила Василиса Мироновна. -- Не могу сам есть, пока его не накормлю,-- улыбаясь проговорил старик, видимо довольный и счастливый. Старик вымыл руки; все встали лицом к востоку и помолились. Все трое принялись обедать, с каким-то благоговением откусывая хлеб и боясь уронить на землю малейшую крошку дара Божия. Я залюбовался этою безмолвною трапезой и в душе завидовал аппетиту вкушавших в поте лица хлеб свой; глядя на них, кажется, мертвый захотел бы есть. Хлеб был запит квасом, затем все снова помолились и торжественный обед кончился. Василиса Мироновна отправилась в балаган вздремнуть малую толику, Калин Калиныч зачем-то побрел с Гришуткой в лес, а я остался один с Саввою Евстигнеичем. -- Что, Савва Евстигнеич, будешь работать здесь, али нет?-- полюбопытствовал я. -- Да как тебе сказать, и буду и не буду,-- охотно заговорил старик, теперь относившийся ко мне с полным доверием.-- Проба, пожалуй, и хорошая, да за платину-то нам платят по-сиротски... Ведь золотник-от всего по-двугривенному обходится,-- какия это деньги? -- Да ведь работают же, значит -- выгодно? -- Как не работать -- работают, только, ведь, эта платина для нас распоследнее дело. Есть такие лога, где платина гнездами,-- ну, это другой разговор: тут, пожалуй, и деньгу зашибешь. Тоже вот жилой она попадает -- тоже из-за хлеба на квас можно биться, а здесь идет розсыпью, да и глубоко пески. -- Вы давненько этим занимаетесь? -- Чем это? -- Ну, старательством-то. -- Старательством?-- Старик задумался, потом усмехнулся и, посмотрев на меня, заговорил:-- Да вот на второй десяток перевалило, как землю рою... Только все это пустяки! -- Почему так? -- Так,-- коротко отвечал старик и замолчал,-- не стоит говорить... Может слыхал, такая поговорка есть: "золото роем, а сами голосом воем". Через это самое золото много наших мужицких слез льется. -- Значит прежде за барином вам лучше жилось?-- спросил я, пользуясь случаем.-- Ведь барин хлебом кормил и одевал иногда даром. Старатель долго молчал и потом проговорил: -- Это дело мудреное, а вот я разскажу тебе одну побасенку: она -- пустая, побасенка-то, а все дело как на ладони. От старых людей она до нас дошла, значит -- не даром она была сложена. Видишь, жила у барина одна собака в холе и во всяком довольстве. Пришла зима. Холод, вьюга, а вокруг деревни волки стаями так и ходят, так и ходят... Воют, сердечные, с холоду и голоду, а взять нигде нечего. Вот однажды собака и пошла в лес, а на встречу ей как раз матерой волчище и с голоду зубищами лязгает. Собака посмотрела на него и говорит: "А зачем вы, волки, так по ночам воете?" -- "А с голоду воем" -- отвечал истощенный волк. А собака опять волку: -- "Отчего же вы не идете в деревню? Стерегли бы двор у какого барина, а он бы вас кормил. Ты теперь, волк, вон как отощал, а тогда бы растолстел, как я..." -- Волчище усмехнулся и спрашивает: -- "А на, шее у тебя что?" -- "Ошейник".-- "А для чего он тебе?" -- "А когда меня на цепь сажают, так для этого и ошейник".-- "Ну, так прощай!-- сказал истощенный волк.-- Хоть у твоего барина и хорошее житье, а мне все-таки лучше голодному по лесу ходить, чем сытому сидеть на цепи". Старик замолчал. Эта побасенка очень понравилась мне: она слишком много говорила за себя, и я понимал, что передо мной сидел один из тех "истощенных волков", каких создало крепостное право. "Да, именно истощенный волк,-- думал я, со стороны разсматривая своего оригинальнаго собеседника.-- Старатель -- это именно и есть истощенный волк, который хищником бродит по лесам, отыскивая свою добычу..." -- Говорят, у вас на Старом заводе много конокрадов развелось?-- спросил я, чтобы поддержать разговор. -- Да где их нет, мошенников!... И наши старозаводские больно пошаливают. -- Тебе не случалось с ними дело иметь? -- Мне?... Нет, раз побывал я в ихних руках.-- Немного помолчав, старик заговорил: -- Была у Василисы Мироновны буланая лошадка, рублей шестьдесят давана,-- тогда еще на ассигнации считали,-- вот эту лошадку и стянули, да таково ловко, как в воду канула. Василиса Мироновна тудасюда, ко мне, выручи... Думаю, дело мудреное, а пособить бабе надо, потому дело женское, необычное. Пошел по знакомым мужикам, толконулся,-- думаю, не пали ли слухи до них. "Нет, говорят, не знаем, а в Куляшево наведайся..." Подумал, подумал, сел на "Разбойника" да в Куляшево. А Куляшево, надо тебе сказать, чисто разбойничье гнездо, разбойник на разбойнике, разбойником понужает, того и гляди, середь белаго дня зарежут... Приезжаю в Куляшево, к знакомому мужику: "Пособи, родимый, лошадка потерялась".-- "Не знаю, говорит, ничего не знаю". У них у всех такая привычка: все "не знаю". А я думаю: "Врешь, негде быть лошади, окромя вас, долгоспинников". Мы их долгоспинниками зовем, потому все до единаго так медведями и глядят, точно вот с берлоги сейчас подняли. Пожил я этак денька два в Куляшеве, а толку нет. Купил вина, угостил хозяина и говорю ему: "Скажи, говорю, дядя, где лошадь?" -- "Да, ведь, не твоя, говорит,-- о чем печалуешься?" -- "Это ужь, говорю, мое дело, а твое -- скажи, где лошадь". Посмотрел он на меня: "Так и быть, говорит, уважу по старой дружбе; ступай, говорит, к Тишке". Прихожу. "Ладно, говорит, знаю, где твоя лошадь, только, говорит, за труды мне четвертную".-- "Ах ты, думаю, разбойник этакий", а делать нечего. "Бери, говорю, синенькую". Поторговались маненько и порешили на ней. Повел он меня во двор: "Ищи, говорит, лошадь,-- она здесь". Я поглядел, походил, в конюшне стоит лошадь, да не та, а больше негде ей быть. "Разе, говорю, под полом спрятана?" -- "Нет, говорить, ищи". Смотрю, стоит амбарушка махонькая, размахонькая, в какой овец держат,-- ну, и дверь проделана тоже махонькая. Я раньше поглядывал на эту дверку, да думаю, буланка -- большая лошадь, а тут и овце едва пролезть. Смотрел, смотрел на меня Тишка, усмехнулся, толкнул дверь ногой: "Вот, говорит, твоя лошадь, получай". Я нагнулся, заглянул в клетушку: точно, буланка Василисы Мироновны стоит и сено жует. "Ах, вы, разбойники, думаю, куда этакую лошадь затащили, а вот как, мол, вы ее оттедова добывать будете". Так они, подлецы, что сделали: взяли ее повадили, связали, да из хлева-то на катках и выкатили. Взял я эту самую буланку, да, по добру но здорову, домой скорей, а этот еретик Тишка и говорит: "Напредки, говорит, не обезжайте мимо-то".-- "Ладно, мол, добрый человек, как ни на-есть, ежели доведется, так десять верст околицы мимо вашего проклятаго гнезда".-- "Хорошо, говорит Тишка, не больно закаявайся,-- к нам и получше тебя ездят,-- а то, говорит, мы шутить не любим". Старик задумался, а потом улыбнулся и, подняв единственный глаз на меня, проговорил: -- А ведь эти долгоспинники тогда чуть-чуть меня не порешили... -- Это как? -- Самым простым манером, только "Разбойник" вынес,-- не без гордости проговорил Савва Евстигнеич.-- Как выручил я от Тишки лошадь, сейчас же и собрался в дорогу, а был ужь час девятый на дворе, по летнему делу смеркаться начинало. Уговаривал, было, меня хозяин остаться переночевать, да ужь больно было мне муторно глядеть-то на них, разбойников! "Не пришлось бы воротиться,-- говорит мне хозяин,-- дорога-то больно плоха, своротов много".-- "Нет, моле, видно не доведется воротиться, а дорогу, мол, лучше тебя знаем". еду. Отехал верст с пять -- стемнело. Опустил поводья, думаю, "Разбойник" сам дорогу найдет, потому ночью видит, как все равно кошка, и по духу знает, куда ехать. Только задумался я этак маненечко, а дорога шла под гору, да такая скверная, только чертям ездить,-- вдруг из стороны прямо к "Разбойнику" двое за повод хвать!... "Ах, вы, еретики этакие!-- кричу им.-- Что вы, кричу, окаянные, делаете? Я вот вам!" А у самого и оборонки-то никакой в те поры, как нарочно, не случилось... "Разбойник" сейчас на дыбы да одного ножкой -- чук!-- тот кубарем и скатился под, гору, а сам вперед. Только гора крутая-прекрутая, и ходу нам, окромя шагу, нет, да и то гляди в оба, шею как бы не сломать. Спустились мы этаким манером в лог,-- глубокий такой лог,-- опять из стороны кто-то как хлопнется под ноги "Разбойнику". Другая бы лошадь десять раз сбросила, а "Разбойник" только перескочил, и опять вперед. Думаю, дело плохо,-- пожалуй, ни за грош порешат. Пригнулся я к самой шее "Разбойника" и думаю: "ну, теперь сослужи мне службу, вынеси,-- озолочу". Только стали подниматься в гору, опять на дорогу: хлоп!-- опять. "Разбойник" перескочил, а я слышу, начинает лошадь сердиться, храпит, дрожит. Только бы, думаю, на гору подняться, а там поминай как звали! А они, еретики, догадливы были: как только стал я подезжать на верх-то, слышу, точно в стороне опять что-то потрескивает, а сам лежу на "Разбойнике", прильнул, сердце так и бьется. Вдруг поперек дороги двое на лошадях: значит -- ни взад, ни вперед. Делать нечего, сотворил про себя молитву, погладил "Разбойника" по шее, а сам по-разбойничьи на один бок свесился да как свисну: "Разбойник" -- вперед, да и полетел, что твой ветер, а они нам в догонку давай палить. Так ты не поверишь, эти двадцать верст до Стараго завода мы сделали в полчаса, даже меньше чем в полчаса. Погнались было за нами, да на двух верстах отстали. Приехали мы домой целы и невредимы и буланку привели. Привязал я "Разбойника" к столбу,-- весь в мыле, сердечный,-- снял шапку да в ноги ему, ей-богу, так и повалился в ноги. "Спасибо, говорю, сослужил ты мне службу верой и правдой! По конец жизни буду помнить твою службу!" Старик замолчал и, низко свесив голову, о чем-то задумался; вероятно, пред ним протянулись другия воспоминания долгой, полной приключениями, жизни. Он, в теперешней своей позе, так и просился на картину: ворот красной рубахи был растегнут и открывал могучую, обросшую волосами, грудь; загорелая широкая шея точно была отлита из бронзы; седая окладистая борода и седыя брови несколько смягчали эту ничем несокрушимую силу в образе человеческом. Старик долго и сосредоточенно смотрел своим одиноким глазом, пока я не прервал этого молчания вопросом, где он достал свою лошадь. -- Это было лет семь тому назад,-- заговорил старик,-- я тогда с гуртовщиками ходил в степи. Гнали из-под Семипалатинска косяков пять лошадей в Старый завод на ярмарку. Дело было на полдороге. Стали нас больно обижать кыргызы, все ладили отбить лошадей, да не удавалось... Больно ужь один надоел: и день и ночь так и вертится у нас в глазах. Мы ужь думали, что это дьявол, а не человек, потому то назади нас, то впереди, и не о дву-конь, а все на одной гнеденькой лошаденке, как бес перед заутреней, вертится... Ужь мы его ловить пытались, пытались,-- куда тебе! Гикнет по-ихнему, да как сквозь землю и провалится... Ищи его по степи-то. Скорее ветер догонишь, чем его, окаяннаго... А хозяин над нами потешается: "Куда-де вам, вахлакам, кыргыза ловить". И так это мне обидно стало, что даже ночью, проклятый, снился, а под конец я из-за него и пищи-то лишился: есть не могу, спать не могу, тоска напала, и все думаю о лошаде, каким бы ни-на-есть манером добыть ее из-под кыргыза. Старик замолчал, а потом совершенно другим тоном добавил: -- А ведь я этого самаго кыргыза пристрелил... Я долго разсматривал выражение лица Саввы Евстигнеича: хоть бы малейшая тень, хоть бы одна морщинка,-- нет, такое же доброе, хорошее выражение на лице, как ночью, когда старик разсказывал Василисе Мироновне о котятах. -- Тебе не жаль его? -- Кого это? -- Ну, да киргиза, котораго... -- Котораго я убил?... Да чего мне его жалеть-то?-- с удивлением заговорил старик. -- Как чего жалеть?... Да ведь он -- человек? -- Ну, ужь, это ты, барин, напрасно,-- заговорил старик, обидевшись и с некоторым сожалением глядя на меня.-- Какой же он человек? Я лошадь пожалею, собаку пожалею, потому они хозяина знают и добро помнят, а кыргыз -- што? Кыргыз -- нехристь, погань, значит -- туда ему и дорога!... Они нашего брата не больно жалеют... В степи-то один Бог да Никола,-- твори, чего хочешь! Я несколько успокоился, потому что подобное разсуждение походило хоть немного на логику, но распрашивать дальше об обстоятельствах, сопровождавших приобретение лошади, я не имел желания. Солнце начинало уже клониться к горизонту, зной летняго дня заметно спадал,-- значит, пора было отправляться в дорогу. Еще раз распросив старика подробно о дороге, я начал с ним прощаться. -- Погоди, востроногой!-- послышался из балагана голос Василисы Мироновны.-- Опять, пожалуй, заплутаешься... Нам с Калинычем тоже пора отправляться,-- дойдешь с нами до поворота на Момыниху, а там ужь слепой выйдет. Мне пришлось только согласиться на это приглашение. Лошади были скоро оседланы и, простившись со стариком, мы втроем двинулись в путь. Балаган со стариком и мальчиком скрылся из наших глаз на первом повороте едва заметной лесной тропинки, по которой мы взяли наш курс. Василиса Мироновна ехала настоящею амазонкой на своей буланке,-- вероятно, той самой, о которой разсказывал старик. Сидела она в высоком киргизском седле по-мужски, молодцом, хоть это и не совсем гармонировано с ея кубовым сарафаном и темным платком на голове. Калин Калиныч, видимо, никогда не ездил верхом и сидел на своей убогой сивенькой лошадке как мешок, набитый травой. Василиса Мироновна ехала впереди, я старался держаться с нею наровне, а Калин Калиныч замыкал эту торжественную процессию. -- Вы куда же это едете, Василиса Мироновна?-- спросил я свою спутницу. -- А тут есть в горах одна могилка, старца Антония, так вот мы туда едем. -- Зачем? -- А на поклонение,-- весело отвечала Василиса Мироновна.-- Там наших об эту пору, под Петров день, видимо-невидимо собирается, тыщев до трех. Всю дорогу до Момынихи мы проболтали самым веселым образом, так как у нас нашлось очень много общих знакомых. Калин Калиныч иногда вмешивался в наш разговор, но больше молчал, потел, вздыхал, кашлял, постоянно утирался своим платком с изображением сражения, сморкался прямо в физиономию какому-то сердитому генералу и не пропускал случая в приличных местах посмеяться дребезжавшим, с проскакивавшими детскими нотками, смехом. -- Вот и Момыниха!-- заговорила Василиса Мироновна, когда наша тропинка начала огибать какую-то гору и направо отделила другую дорожку.-- Вот ступай направо,-- прямо на Момыниху и выйдешь. -- Спасибо, Василиса Мироновна! Прощайте. -- Ладно, не поминай лихом, а когда будешь в Старом заводе, не проходи мимо моей-то избушки!-- весело прощалась со мной Василиса Мироновна. Я свернул на новую тропинку, а моя мужественная спутница продолжала путь в сопровождении своего мешковатаго рыцаря. Я остановился и долго провожал глазами эту странную пару, пока она не скрылась в лесу, смешанном из елей, сосен и берез.

VII.

Старый завод облепил своими бревенчатыми домиками подножие двух высоких гор, которыми заканчивалось одно из безчисленных разветвлений восточнаго склона Уральских гор. Небольшая, но очень богатая водой, река Старица образует между этими горами очень красивый пруд, уходящий своим верховьем верст за пятнадцать, внутрь Уральских гор, занимая глубокую горную долину, обставленную по бокам довольно высокими горами и дремучим лесом. Около этого пруда столпились главным образом заводские домики, точно все они сейчас только вышли из воды и не успели еще вытянуться в длинныя и широкия улицы. Эти скучившиеся по берегу пруда домики собственно и составляли ядро Стараго завода, около котораго постепенно отлагались позднейшия наслоения построек, образовавшия уже правильныя длинныя улицы, пока крайние домики не уперлись совсем в линию синевшаго невдалеке леса, а другие совсем вползли на гору, точно их вскинуло туда какою-нибудь сильною волной. Издали вид на Старый завод очень красив: зелень леса, синева неба, пестрота строений -- все это смешивается в оригинальную картину, которая целиком отражается на блестящей поверхности пруда, особенно рано утром, когда еще ни одна волна не поднята ветром и вдали пруд подернут туманною дымкой. Одна из гор, у подножия которых раскинулся Старый завод, стоит еще на половину в лесу, от котораго на самой горе остался лишь небольшой гребень; эта гора составляет главную силу и источник богатства Стараго завода, потому что почти вся состоит из богатейшей железной руды. В настоящее время знаменитая гора представляет из себя что-то в роде громадной цитадели с полуразрушенными бастионами и высоким желтым валом кругом. Под горой стоит несколько высоких труб, вечно дымящихся и по ночам выбрасывающих целые снопы ярких искр: это -- предверие знаменитаго рудника, безчисленными галлереями раскинувшагося под землей, на глубине восьмидесяти сажен, точно нора какого-то подземнаго чудовища. Длинная плотина соединяет обе горы; к ней прислонилась громадная фабрика со множеством черных высоких труб, пять доменных печей и несколько отдельных заводских корпусов, издали смахивающих на казармы. Несколько глубоких и длинных сливов проводят воду из пруда на фабрику, где, повернув безчисленное множество колес, шестерен и валов, эта живая сила природы наконец вырывается из железной пасти чудовища и с глухим рокотом катится далее, разливаясь в зеленых берегах и принимая прежнее название Старицы. Благодаря своим неистощимым естественным богатствам, Старый завод сделался одним из богатейших заводов на Урале, с десятками тысяч населения, пятью богатыми церквами и -- главное -- с блестящим будущим впереди. Веселый вид его бревенчатых домиков, бойкия и смышленыя лица рабочих -- все говорит за это довольство, хотя, конечно, и здесь есть свои исключения и, как таковыя, занимают последнее место, т. е. окраины заводскаго населения. Будет ли расти ядро Стараго завода, его сила и достаток, или же будут расти его окраины, эта роковая оправа из бедности и нищеты,-- это, без сомнения, вопрос времени очень недалекаго; о нем, кажется, меньше всего думают под теми крепкими железными крышами, выкрашенными яркой зеленою краской, под которыми живет в Старом заводе все, что в нем есть богатаго и довольнаго своей судьбой. Создалось это довольство еще в трудныя и темныя времена крепостного права или в смутную, неопределенную эпоху, непосредственно следовавшую за ним, когда горсть очень смелых и очень голодных людей из ничего создала большие капиталы, а менее смелые и менее алчные только еще начинали просыпаться от долгаго и тяжелаго сна. Мне несколько раз случалось бывать на Старом заводе, и всякий раз меня преследовала мысль о том будущем, которое должно определиться для его населения, о тех рамках, в которыя должна будет вылиться его жизнь с отменой крепостного права, введением новых судов, земских учреждений, народнаго образования и другими условиями новой жизни. Процесс Гвоздева и Печенкина обещал раскрыть много, интересных бытовых сторон в жизни Стараго завода, поэтому я, закинув маленькое заделье, воспользовался удобным случаем, еще раз побывать в нем. Мне пришлось остановиться в небольшой гостинице с номерами для приезжающих. Эта гостиница носила многозначительное название "Магнит" и составляла часть заводскаго клуба, в котором по вечерам играла плохонькая музыка; под нее местная публика танцевала, а главным образом -- коротала свое время около буфета и за зеленым полем, на котором процветал в полной силе знаменитый сибирский вист с винтом и даже с каким-то "перевинтом". Это скромное времяпрепровождение нарушалось только более или менее сильными скандалами. Героями их периодически бывали то золотопромышленник Печенкин, то мировой судья ?едя Заверткин. При магическом посредничестве общаго миротворца Пальцева, эти скандалы обыкновенно кончались ничем, скоро совсем забывались и тонули в общей скуке монотонной заводской жизни. Мой номер выходил одним окном в сад, упиравшийся тенистыми аллеями прямо в пруд; из другого окна я мог, сколько душе угодно, любоваться видом Нагорной улицы, проходившей под самыми окнами "Магнита". Наведя справки, я узнал, что процесс Гвоздева отложен еще на несколько дней,-- значит, оставалось или сидеть в своем номере и плевать в потолок, или идти в общую залу "Магнита", он же и заводский клуб, или отыскивать кого-нибудь из старых знакомых. Мой сосед по номеру, какой-то свидетель по делу Гвоздева, с первых же часов моего пребывания в "Магните" сделался моим явным врагом, так как имел прескверную привычку так громко сморкаться, чихать, вздыхать и охать, что хоть бери другой номер или беги на улицу. Я выбрал последнее, вспомнив Калина Калиныча, навестить котораго теперь выпал такой удобный случай. Адреса Калина Калиныча у меня не было, но я кстати вспомнил его разсказ о строившейся под его надзором новой церкви и решил идти туда. Нагорная улица одним концом своим подходила к самому пруду, образуя большой рынок, по-заводски -- "базар". Отсюда я увидел на противоположной стороне пруда, на небольшом возвышении, строящуюся церковь, покрытую до верху лесами, по которым, как муравьи, ползли рабочие взад и вперед. Пройдя длинную заводскую плотину и миновав громадную площадь, с угольными валами и безконечными поленницами дров, я начал подыматься к возвышению, на котором строилась церковь. За паутиной лесов трудно было разглядеть все детали этого храма свободы, но по форме уже выведеннаго "купола" и по фигуре высокой колокольни можно было вперед сказать, что это была церковь самой обыкновенной формы неуклюжаго корабля, по образцу которой выстроены почти все храмы по широкому лицу земли Русской и дальше которой не поднимались мечты Калина Калиныча и о. Нектария. Войдя в черту досчатой ограды, я спросил перваго попавшагося рабочаго, где мне найти Калина Калиныча. -- Он в кунполе,-- бойко отвечал разбитной вятский каменщик. Пришлось подниматься по сколоченным на живую нитку переходам в самый "кунпол", но делать нечего,-- не идти же назад в "Магнит", чтобы снова слушать сморканье и кашель моего врага-соседа. Благополучно минуя первый этаж церкви и осторожно обойдя попадавшихся рабочих с тяжелыми ношами кирпича, извести и песку, я наконец добрался до "кунпола", где, действительно, и нашел Калина Калиныча. Старик обрадовался мне, как родному, и чуть не бросился меня обнимать, так что я даже был смущен до некоторой степени детскою радостью этого "простеца". -- Ах, батюшка, да как же это вы-с, можно сказать, вот досюда... уважили-с!...-- говорил Калин Калиныч, указывая своей коротенькой ручкой на свою шею, обмотанную шарфом, хотя стояли еще последния числа августа и было очень тепло.-- Вот-с, Господь привел, и кунпол вывели по грехам нашим-с... Изволите видеть, какая махинища-с!... Я похвалил постройку. Старик как-то растерялся и смущенно залепетал: -- Да, да-с, все ругают-с, все подсчитывают-с, а вы -- посторонний-с... И о. Нектарий говорили недавно, чтобы как ни-на-есть еще потерпеть, потому дело к концу подходит... Не для себя трудимся, да-с... А я сейчас домой собрался,-- вот и отлично-с... Мы и чайку попьем, и покалякаем-с! Очинно вами благодарен, что не забыли старика... Я присел на доску и просил Калина Калиныча не торопиться; но старику не сиделось на месте: он пропал на несколько времени в амбразуре громаднаго окна, кубарем покатился по лесам вниз, а через минуту снова спускался уже откуда-то сверху, по доске, гнувшейся под его тяжестью. -- Как можно-с, как можно-с,-- бормотал старик, засовывая в карман засаленную тетрадку:-- и днюем, и ночуем здесь... Как же можно-с: бывает и свинье праздник, можно сказать-с... Как же не торопиться-с!... Через четверть часа мы уже шли по одной из широких заводских улиц, по направлению к руднику. Калин Калиныч не переставал говорить всю дорогу, по-временам забегая немного вперед и заглядывая мне в глаза. -- А вы к нам на дело Гвоздева-с?-- спрашивал он, усиленно семеня своими коротенькими ножками.-- Преказусное дело-с... Одних свидетелей человек полсотни вызвали, адвоката из столицы выписали-с... Какой-то Праведный... Ей-богу-с! Фамилия такая-с: Праведный... С грохотом прокатившаяся мимо пролетка заставила Калина Калиныча снять свой картуз и низко поклониться; я едва успел разсмотреть плотнаго седого старика с вросшею толстой головой в плечи и высокаго, красиваго мужчину лет под пятьдесят с кудрявыми волосами. Отличная серая, в яблоках, лошадь неслась вихрем и пролетка на лежачих рессорах скоро скрылась из вида. -- Знаете, кто это проехал?-- спрашивал Калин Калиныч.-- Это Евдоким Игнатьич-с... -- Печенкин? -- Да-с, они самые-с... А с ними Хряпин. -- Это тот Хряпин, из-за котораго вышло дело? -- Они самые-с... Только они теперь служат у Евдокима Игнатьича-с и вместе по свидетелям обезжают, значит. А вот мы и дома-с... Милости просим!...

VIII.

Мы остановились у небольшого деревяннаго домика в три окна. Калин Калиныч отворил калитку и вежливо пропустил меня, как гостя, вперед. Небольшой запущенный двор, с старыми службами назади, не представлял ничего привлекательнаго; везде сор и "мерзость запустения". Выскочила какая-то хромая собака, повиляла хвостом, посмотрела на нас слезившимися глазами и побежала обратно, под старое крыльцо. Одно окно избушки выходило на двор и было отворено; из него доносились треньканье гитары и женский контральто, напевавший балладу Гёте: Родимый, лесной царь со мной говорит, Он золото, радость и перлы сулит... Калин Калиныч успел уже взбежать по покосившимся ступенькам своего ветхаго крылечка и, приотворив двери в темныя сени, ждал меня с сияющей улыбкой. Заметив мой вопросительный взгляд, он поспешил меня успокоить. -- Это Евмения моя балуется-с. Ужь извините-с!... Нагнувшись, мы вошли в низкую, но довольно светлую комнату, разделенную тонкою перегородкой на две половины. Стены были оклеены дешевенькими обоями; мебель была сборная; на стенах висели лубочные генералы и архиереи, сердито оглядывавшие друг друга; в переднем углу стоял деревянный простой стол; над ним чернели старинные образа и слабо теплилась лампада. На небольшом диванчике, стоявшем у перегородки, лежала с гитарой в руках белокурая девушка. Она даже не повернула головы, когда мы вошли в комнату. -- Вот, Венушка, Господь гостя нам прислал-с,-- заговорил старик, рекомендуя меня.-- Да встань же, Венушка, так не хорошо-с... Евмения медленно поднялась с своего дивана, несколько раз потянулась, так что у ней хрустнули пальцы, и, кивнув мне головой, как старому знакому, скрылась за свою перегородку. Одета эта странная девушка была в черное платье, которое облегало ея сухую, невысокую фигурку тощими складками и совсем печально болталось около ног, потому что ношение юбок Евмения считала положительным предразсудком. Слегка подстриженные волосы и широкий кожаный монашеский пояс, перехватывавший довольно тонкую талию Евмении, довершали портрет учительницы, обладавшей "необнакновенным карахтером". -- А ужь вы извините-с меня, старика,-- вкрадчиво заговорил Калин, Еалиныч, пожимая мою руку.-- Я оставлю вас на минутку-с, всего на одну минутку-с!... Наставить самоварчик надо-с... Ужь вы извините за наше убожество-с! Венушка, а ты занимай гостя-с, пока я в сенцах самовар наставлю. -- Вот это мило!-- послышался из-за перегородки голос Евмении.-- Что я тебе за говорильная машина, которую только завести, она и пойдет молоть... Ты привел гостя, так и занимай сам. -- А это ты напрасно такия слова выражаешь, Венушка,-- мягко отвечал старик и, подмигнув мне, прибавил:-- Они, ведь, петербургские-с, образованные-с... Сняв небольшой медный самовар с печи и, не переставая улыбаться и подмигивать мне, старик вышел из комнаты. В дверях перегородки появилась Евмения и пытливо, даже нахально, посмотрела мне прямо в глаза. -- Так вы действительно из Петербурга? Были студентом?-- спрашивала она, продолжая глядеть в упор, а когда я ответил на ея вопрос утвердительно, прибавила: -- Идите сюда, в мою комнату,-- здесь удобнее. Я повиновался и, сделав три шага, очутился в крошечной комнатке в одно окно. У наружной стены стояла небольшая железная кроватка, прикрытая белым, безупречной чистоты, покрывалом; подле окна помещался письменный стол, заваленный какими-то бумагами, книгами и фотографиями разных знаменитостей политики и литературы. Над кроватью висела этажерка, туго набитая книгами; на полу лежал тоненький ковер, сильно истерзанный "зубами времени". В этой комнате было всего два стула, из которых на один Евмения села сама, а на другой указала мне. Я только теперь хорошенько разсмотрел лицо девушки, на котором резко выделялись большие темно-серые глаза и широкий рот с чувственными губами, сложенными самой природой в какую-то вызывающую улыбку. Само по себе лицо Евмении не было ни особенно красиво, ни особенно безобразно, но в нем чувствовалось что-то особенное, оригинальное, что трудно было определить с перваго раза. Это особенное выражение лежало на лице легкой, едва заметною тенью; а когда Евмения улыбалась, оно переходило в злобную и язвительную улыбку, открывая два ряда блестящих зубов и зажигая глаза зловещим огоньком. -- Ну, что вы вытаращили на меня так дико глаза?-- заговорила первой девушка, прерывая мои наблюдения.-- Я знаю, что вы думаете: "Вот, полоумная девка... Никогда такой дуры не видал!..." Да?... Вот, вам и сознаться-то совестно... Ну, да все это пустяки! -- Венушка, Венушка!-- послышался голос Калина Калиныча,-- где у нас угли-то стоят?... Уф!... Совсем задохся с этим самоваром: раздувал, раздувал... -- Ах, отстань, пожалуйста: надоел!-- сдвинув густыя брови, проговорила Евмения.-- Гостеприимство одолело, а толку нет самовара поставить... -- Вот как ты отвечаешь отцу-то!-- заговорил Калин Калиныч, выставляя из-за перегородки свою круглую, как арбуз, голову.-- А разве барышни принимают гостей в спальнях?... Разе это порядок? -- У меня кабинет, а не спальня!-- резко отвечала Евмения.-- Ты вот ступай к самовару-то,-- лучше будет. Голова Калина Калиныча исчезла, а Евмения закатилась неудержимым смехом, откинувшись на спинку стула и вздрагивая всем своим маленьким телом. Нахохотавшись до слез и закусив нижнюю губу, она несколько времени смотрела на конец своей ботинки, а потом заговорила: -- Вот подите, растолкуйте старику, что я совсем не барышня и совсем не нуждаюсь в соответствующем этикете. Ха-ха-ха!... Вы не знаете, над чем я так глупо хохочу? Есть здесь один мировой судья, Заверткин, да еще судебный следователь, какой-то хохол шести футов роста и глупый как индюк... Вот эта почтенная компания и ввались в одно прекрасное утро в нашу избушку в гости. Дело было вечером, гости засиделись и порешили даже остаться у нас совсем... Конечно, пьяные были, лыка не вязали,-- следовало бы просто выпроводить их в шею, и делу конец! Так нужно было видеть моего папеньку, как он защищал меня... Ха-ха-ха!... Этот шести-футовый хохол завалился на мою постель и заснул... Что делать? Я, конечно, сейчас же ушла к подруге и провела там ночь, а папенька -- в слезы: главное, что скажут про нас, что у нас Заверткин с хохлом выспались... Вот подите со стариком, с этим воплощением всевозможных предразсудков! Точно и без того не скажут, и точно я нуждаюсь в том, что будут обо мне говорить... Пока Калин Калиныч возился около самовара, Евмения успела закидать меня тысячью вопросов, на которые я едва успевал отвечать. Этот разговор вертелся главным образом около Петербурга и студентов, этих двух магических слов, при одном звуке которых у Евмении загорались глаза каждый раз и она начинала тяжело дышать. -- Хоть бы одним глазком посмотреть, как люди-то живут на свете,-- говорила она, ломая пальцы.-- А то все равно сгниешь здесь заживо... Как маятник ходишь из дому в школу, из школы домой. Ведь есть же счастливцы, которые могут жить иначе! Я иногда просто схожу с ума от тоски и злости, а время бежит... Ха-ха-ха! Воображаю, какая из меня выйдет впоследствии старая девка,-- весь свет сем... Я с своей стороны поспешил разочаровать Евмению в ея розовых взглядах на петербургскую жизнь вообще и на студенческую жизнь в частности, но мои слова были горохом к стене,-- Евмения недоверчиво качала головой. -- Нет, нет, это неправда!-- заговорила она, раскачивая ногой.-- Ведь сюда каждое лето приезжают студенты, и вот когда бывает весело-то... А как на нас здешние дамы злятся, что мы, учительницы, отбиваем у них студентов,-- кажется, разорвали бы нас! ездим в горы, катаемся на лодках, танцуем по восьми часов сряду... Даже жаль вспомнить. Спектакли любительские устраиваем... Заговорив о театре, Евмения вдруг притихла и замолчала, точно ей было больно говорить об этом предмете. Оживленный разговор вдруг прервался и девушка, пытливо взглянув на меня, проговорила. -- Вот я болтаю с вами всякий вздор, а вы наверно думаете: "Вот дура-то, еще в Петербург захотела!..." Ведь думаете, да?... Я и сама иногда также думаю и даже плачу со злости. Знаете стихи Некрасова: Ни умишка, ни вида приличнаго, Что свинцом налита голова... -- А вот и поспел-с, кипит-с!-- докладывал Калин Калиныч, подавая самовар на стол.-- Венушка, ты что же посуду-то не приготовила?... Ах ты, юла этакая, все у тебя одни разговоры на уме-то, да разные пустяки-с! Евмения встала с своего места и, напевая какую-то бойкую песенку себе под нос, начала доставать чайную посуду из маленькаго шкапика. Калин Калиныч был, кажется, особенно в духе и говорил без умолка, только в его разговоре совсем не встречались имена Саввы Евстигнеича и Василисы Мироновны и он совсем не упоминал о нашей встрече на Балагурихе; за то имя о. Нектария не сходило с языка и служило для старика, в одно и то же время, и авторитетом, и средством доказательства, и каким-то всевидящим оком. Я понял, что жизнь Калина Калиныча текла именно между этими полюсами -- о. Нектарием, с одной стороны, и Василисой Мироновной с другой. -- А ведь меня притянули в свидетели-с!-- говорил Калин Калиныч, добродушно улыбаясь и поглаживая одною рукой свое круглое колено.-- Для счету, надо полагать... Гвоздев говорит: "Я представлю десять человек свидетелей", а Печенкин: "А я пятнадцать"; Гвоздев: "Двадцать человек", а Печенкин: "А я тридцать..." Так до полсотни человек и добили-с!... О-о-хо-хо! Согрешили мы, грешные, перед Господом Богом-с! Истинно сказать, согрешили... Последния времена пришли: сын возстает на отца, брат на брата. Да вот хоть мое дело: я -- свидетель со стороны Гвоздева, а Венушка -- за Печенкина-с... Вот до чего дожили!... Она будет одно говорить, а я должен говорить другое. Калин Калиныч тяжело вздохнул и, налив чаю на блюдечко, припал к нему всею физиономией, точно хотел залить в себе горячим кипятком всякое сокрушение сердечное. Было что-то трогательно-умилительное в этом человеке,-- так сильно он отличался от всего остального мира но своей кротости и полному отсутствию "хватательных и достигательных инстинктов", как выражался один мой хороший знакомый. Как-то хорошо чувствовалось, сидя рядом с ним и слушая его безконечную болтовню. Одно сознание того, что существуют еще люди, которые не стремятся ободрать вас, как липку, приятно и утешительно действовало на душу. Крохотная комнатка, добродушное ворчанье самовара на столе и Калин Калиныч с его тяжелыми вздохами и отдуванием пара с блюдечка -- все это приводило мысль в идиллическое настроение, которое портила только Евмения: время от времени она начинала бегать из угла в угол и фукала как-то носом, точно кошка. -- А Гвоздев чем занимался раньше?-- спросил я, чтобы поддержать разговор. -- Я Аристарх Прохорыча еще вот эконьким мальчиком помню-с,-- заговорил Калин Калинин, продолжая в одной руке держать на растопыренных пальцах блюдечко с чаем, а другой отряхивая с него крошки сахара после каждаго угрызения маленькаго кусочка.-- Он в мальчиках жил у одного купца-с, так его и звали Аристашкой-с, ей-богу-с!... Смышленый был мальчик-с... Потом он был прикащиком у другого купца, торговал красным товаром-с, а потом бросил это занятие и в кабак сел сидельцем... На моих глазах всё это было-с! Только все это было до воли; а как дали нам волю, тут Аристашка-с и пошел в гору-с,-- да так пошел, что всех за пояс заткнул. Теперь их, можно сказать, рукой не достанешь- а ужь если они чего захотят, конечно, будет по-ихнему,-- весь свет произойдут наскрозь! Тогда полицию сменили всю, это по делу Печенкина с Хряпиным, а легкое ли это дело -- сами, чай,-- знаете. -- Я ужь разсказывал вам, что они на золотых приисках нажились, Аристарх-то Прохорыч,-- продолжал Калин Калиныч.-- А теперь они это занятие совсем бросили, потому хлопот очинно много; водкой не в пример способнее заниматься, потому -- прибыль большая-с... Теперь возьмите один Старый завод: на нем одном что этой водки выйдет; а на других заводах, на приисках... И все Аристарх Прохорыч орудуют, все в ихних руках! Пятьдесят тысяч в месяц, говорят, одного акциза уплачивают... И тонко свое дело знают, потому как сами в заведении сидели и всю эту механику в тонкость произошли. Теперь у нас в заводах хоть взять: заработки большие,-- другой в одну выписку, это в две недели, рублей сорок заработает, особливо мастера на катальной, в огненной работе, в горе,-- так как же тут не пить?... И пьют-с, очинно пьют! Парнишки в пятнадцать лет -- и те пьют. А про рудники и говорить нечего: там что заработают, то и пропьют,-- такое ужь обнакновение-с, потому совсем избаловался народ!... А Аристарх Прохорычу все это на руку-с... Ах, батюшки, да никак они это сами приехали-с!... Вот легки на помине-с,-- залепетал старик, подбегая к окну.-- Так и есть-с... И Праведный с ними-с... Венушка, Венушка!... Ах, батюшки, вот пожаловали неожиданно!... Венушка, Венушка!..