Правду сказать, Грушецкому так иногда и казалось, когда он оглядывался вокруг. Спасительно было думать, что за саморазрушение человеческой культуры ответственен кто-то другой, какая-то злая сила, которую можно обвинить, наказать, уничтожить. А тут такой повод, такое обоснование…

— Могут. Но не станут — тогда и сами они погибнут. Ни одна популяция не может полностью уничтожить другую, а лес, находясь на другом конце причинно-следственной цепочки, зеленеет все лето.

— Что такое лес, Пепа?

— Лес — это в общем смысле мы все, здесь нужны все.

— А тебе-то это зачем, Пепа? В сравнении с нашим дерьмом людские страстишки, наверное, выглядят милыми шалостями? Или тебе попросту скучно в человеческой полиции? Доведись до меня — даже и зная такое, я б добровольно не сунулся.

Новак только вздохнул. Вероятно, мыслишка-то посещала его не раз.

— Этот мир должен цвести во всем разнообразии. Я не могу выбрать ничью сторону, чтобы не нарушилось равновесие. Contraria sunt complementa: противоречия дополняют друг друга.

— Пепа, тебе сколько лет-то?

Тот усмехнулся:

— Ответ тебе не понравится. Задавай вопросы, которые касаются только тебя.

— Как скажешь. Эла жрала чужую любовь. Я поедаю баб. Антропологи… мммм… Энтомологи чем питаются, Пепа?

Кажется, первый раз за беседу Новак почувствовал себя не в своей тарелке, неуютно. Промолчал.

— Ну?

— Наблюдаемой смертью. Пассивно наблюдаемой смертью хищнецов.

— Стало быть, и моей?

Интервьюер Гонза был четкий, блестящий, и знал это, и применял при случае, не смущаясь. С крючка у него не соскакивали.

— В общем, да. Если доведется присутствовать.

Оба помолчали.

— В человеческой системе ценностей, в чистой энтомологии, наиболее точная аллюзия будет, наверное, на жуков-трупоедов. Но прямые трупоеды — те, кто собираются первыми на месте происшествия, кричат «подумайте, какой ужас!», смакуют кишечно-полостные подробности, разносят их по новостям — они, как правило, не обладают аналитическим умом и способностью… гхм… фиксации хищнецов. И способностью осознать смерть как жизнь.

— Когда я был католиком, что-то подобное мне рассказывали. Ты не находишь, что смерть в религиозном искусстве излишне превозносима?

— Правильно. Потому что религия — это система, созданная по преимуществу для пищевых видов, призванная узаконить кормление одних другими. Поэтому и надо было сакрифицировать смерть. Понимать смерть как жизнь легко и приятно, когда ешь ты. Но не когда едят тебя. А энтомологи понимают смерть как еду, им нет необходимости, как хищнецам, живое делать мертвым, чтобы жить. Поэтому мы в полиции. Поэтому в морге. Бывают наши в военном командовании, где есть возможность работать с большими объемами смерти. Ну и так далее. Наша задача следить, чтоб смерти в мире не стало слишком уж много.

— Смертью смерть поправ, — пробормотал Грушецкий.

Новак обладал редким качеством обнаруживать ему окрестную бездну буквально каждым словом.

— Примерно.

— А это калорийно — жрать смерть? Или почетно?

— Не особо. Калорийно жрать белок живой души, чем хищнецы и занимаются. И на этом топливе можно протянуть очень-очень долго, фактически, бесконечно… бабушка твоей подруги была вот из таких, если я верно понял, не имел чести быть лично знаком, да, признаться, и не хотел бы. Ты усваиваешь живой опыт, чужую эмоцию, чужие силы. А смерть… смерть дает понимание. В том числе того, как хрупка жизнь, и сочувствие к однодневкам, даже если их день — полвека. Наши-то дни дольше. Ну, в том случае, если мы не даем себе воли нажраться живых. Тогда уже нет.

— И что мне делать?

— Приучай себя. Ищи другие источники жратвы. Завязывай паразитировать на бабах.

— Евнухом становиться не планировал.

— Дело твое.

— Такое впечатление, что я попал в киношку своего детства, «Люди в черном», космические тараканы, ну и так далее…

— Голливуд, как всегда, извратил идею. Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем. В смысле, нам люди нужны, иди к нам разгребать говны.

— Сожрут же. Меня, маленького, хорошенького ктыря.

— Но, согласись, какие возможности потешить в себе настоящего журналиста…

— Знаешь, на что купить, сволота. А писать об этом можно будет?

— Нет.

— Ну и нахрена мне?

— Чтобы жить. Вопрос же не как долго, а как именно.

О, это вопрос. Это был вопрос на миллион, правда ваша.

— Ты много где бываешь, большей частью, не там, где тебя ждут нарочно. Ты можешь увидеть то, что специально нам никто не покажет. Но не шифруйся от нас, Гонза. Докладывай. Что и где. Кого повидал. На что оно оказалось похоже… существует видовой определитель так-то. Докладывай, понял?