Кур-ви-ца. Надо. Разговаривать. Надо ее заговорить. Новак считал, что шествие Грушецкого в последний год слишком победоносно и настоятельно просил докладываться ответственному по территории. А сегодня вот не доложился.

Джуд повернулась, посмотрела на него с любопытством, а потом встала ногой на грудь снова. Аккуратно так, и знала, куда нажать — в глазах поплыло до кровавых пятен.

— Если… ты… просто… в теме, надо было сказать, — попытался улыбнуться, но вышло оскалиться. — Но, прости, детка, я не из нижних.

Учитывая, что лежал на полу, это было, конечно, прекрасной бравадой. Да вся его жизнь — прекрасная бравада, если вдуматься. Очень мальчиковая жизнь.

Та чуть нахмурилась:

— Что? А… Дебил. Liebe не пытают еду. Это делают люди. Людям нравится мучать себе подобных. Унизительно быть людьми. Liebe убивают чисто, хотя могут делать это мучительно. И сперва мы убьем твоих баб у тебя на глазах…

— Они не мои бабы, их-то за что…

— Ктыри не моногамны, для них не имеют значения возраст и родственные связи, какой смысл сейчас запираться? Твои — не твои… Вас видели. Ты со своей девкой спал в одной постели. Все они твои… А потом казним тебя.

— Каким образом? — надо тянуть время.

— Так, как казнят взятых сестер. Взятых по твоей вине, тварь.

— И что с ними делают?

— Им не дают еды. То же станет и с тобой, — она обаятельно улыбнулась.

— Смерть от голода — довольно долгое дело, за это время меня успеют найти.

— Не успеют. Не той еды. И это куда мучительней, чем ты можешь себе представить.

Вот оно что.

Какой там Канзас, Канзас был бы за счастье. Ему наконец прилетело за то, что он хорошо отработал. Ну что ж, за всё надо платить. Энтомологи следили за хищнецами, но и хищнецы пасли энтомологов и лояльных — таких, навроде Грушецкого. Заходя на поле, он знал, что может погибнуть, но после смерти Элы приговорил себя. И пять лет пытался подставиться, и ни разу не удалось — выжил. И вот получил, как раз когда передумал умирать. Вот она, великая ирония Господа, склонившегося над нами с сачком в руке.

Джудит деловито прибирала и без того немногочисленное тряпье, разбросанное в номере, иногда переступая через тело, иногда не заморачиваясь. Когда вставала там, где в мышцы возвращалась чувствительность — и боль — Гонза внятно произносил несколько слов на родном языке. На польский он переходил всегда, если речь шла от сердца.

— Увы, времени нет, — сказала, запнувшись о него в очередной раз, — отыметь тебя, прежде чем съесть. Так-то ты еще местами ничего… упругий. Красавчик!

Глава 26 Подлинность

Риальто

Второй раз пришел в себя еще тяжелей. Курва добавила яда, не иначе. Руки были скованы наручниками на спиной, лежал мордой в ковер, попытался перевернуться, но справился только повернуть в бок голову. Несмотря на приспущенные шторы и сумрак, плеснуло в глаза золотой лепниной со стен, затянутых багровой обивкой — было больно. Он бы с удовольствием не узнал эстетскую роскошь «Сан-Кассиано», но обмануться не получалось. Еще больней стало от тихого, сдавленного всхлипа на расстоянии полутора метров от него. Через пару минут привык смотреть, несмотря на ощущение песка, насыпавшегося за веки. Анеля была точно так же упакована, как и он, сгружена на кровать. Цела, не избита, очень испугана — все это глаз репортера фиксировал сам собой, рефлексы не подвели. Шевелиться не получалось вообще, но говорить оказалось проще, чем в первый раз. Или у него видовая толерантость к яду? Или яд в нем по сродственности сгорает быстрей?

— Анель, почему ты пустила в номер посторонних?

— Они сказали, тебе плохо…

Ну, уж точно не хорошо.

— И я позвонила бабушке…

Она плакала, его девочка плакала! Бабушке. Понятно. Мать даже не задумается, что здесь нечисто, рванется к нему сразу же. Матери нет разницы, что ее сын — хитиновая хтоническая тварь.

— Нас убьют?

— Не думаю, — еще как думал. — Пока не знаю, что им нужно. Очень возможно, им нужен один я.

— Нет. Они что-то искали, какую-то… бронзовку? Перерыли все твои вещи.

— Это недолго — перерыть один рюкзак. Нашли?

Его догнало облегчением. Может, и пронесет. Может, он один и пострадает.

Бронзовка? Им нужно кольцо старой Малгожаты, но он его потерял. С него нечего взять, кроме него самого, а женщин могут и отпустить. Но следующие слова Аниелы вернули Грушецкого в омерзительную реальность:

— Нет. Папа… прости, я взяла одну вещь у тебя… она… ну… вывалилась у тебя из кармана на кресло. Утром.

— Какое еще кресло?!

— Вот то, у стены.

То, в котором ему явилась Эла. Элы больше нет.

— Ты зашел когда, бросил куртку, я потом тут сидела и увидела. Я подумала, ты, может, в подарок купил, ты… я не успела тебе сказать!

— Анеля, детка. Пообещай мне, что… когда всё кончится, ты еще раз возьмешь эту вещь и зашвырнешь подальше в лагуну у врат Лидо. Это нужно сделать. Это не успела сделать ее хозяйка. Ни в коем случае не оставляй себе. Обещаешь?

— Пап, я…

— И передай маме, что я люблю вас обеих.

— Пап, ты…