И тело на автоматизме само пошло вперед.

И до багрового теплового пятна оставалось два шага, когда он снова ощутил резкую боль, от которой мгновенно закружилась голова. И запнулся о голос. Голос буквально проломил лобную кость изнутри, резкий, узкий, точный, словно стилет, голос заново уронил его на колени:

— Яничек, дарлинг, какого хрена ты тут творишь?! Совсем сдурел на старости лет?

Эла. Эла, благослови ее Бог. Внутри себя он не один.

Острота зрения возвращалась.

Такого лютого приступа ликования он не испытывал уже давно. Перевел дыхание, стараясь не обращать внимания на адову пульсацию боли в виске:

— Вот когда нужно, тебя не дозовешься.

— Тебе фиганули такую дозу токсина, странно, что ты живой вообще… Ну и баб ты себе выбираешь, Грушецкий! Эта вон даже не в твоем вкусе. Член, прости господи, корреспондент…

Он не знал, смеяться ему или плакать. Хорошо, ни на то, ни на другое времени просто не было, потому что на рывок его и падение смотрели и стерегущие тоже.

Джудит сидела в кресле, которое занимала во сне Эла, нога на ногу, подол платья задран до резинки чулок, но ничего привлекательного он в ней сейчас не видел. Его от нее мутило, вовсе не от ее яда.

— Давай, — повторила, — в воздаяние за одну нашу убей их, двух своих. Ты ведь уже убивал своих…

Натали была пустейшим местом из всех самых совершенно пустых, всё правда, и отсюда, спустя пять лет, он видел ее со всей безжалостностью к покойной. Но это ничего не меняло: как и все, она хотела жить. И в ней был его ребенок… И да, он убил ее, их — тем, что привез в Прагу. А после убил и другую, ту, что в самом деле любил, но трусил это признать. Настолько испугался любви, что убить оказалось проще. Он мог дать себе любые объяснения, принять свои любые оправдания, но знал ведь правду. И та правда оборачивала глаза зрачками в душу. Собственный мрак затягивал его с каждой секундой, мрак, наполненный багровым тепловым свечением жертв, все более отчетливым, привлекательным, манящим. Мрак, отчаяние, вина — им невозможно было сопротивляться. Бетонная плита вины. Он запятнан виной и кровью. Ему больше нигде нет места на земле, кроме тьмы.

Но торопливый шепот прорезал мрак, вливался в него, умоляющий горячий голос, так похожий на ее живой, тряс, теребил, согревал:

— Не верь им. Просто не верь им. Ты же знаешь, все было не так. Мы просто не договорились.

— Но по факту, Эла, они правы.

— Правота не равна истине, дарлинг. Факты лгут. Истины нет вообще. Ты знаешь это, как никто, ты же профессионал. Не верь им. Не бери вины. Я люблю тебя. Сейчас твой выход.

— Где ты?

— В метасознании.

— То есть, тебя все-таки нет?

— Нет.

— Вот тут могла бы промолчать… Где я окажусь?

— Тут не страшно.

Пет, не больно.

Мы встретимся, дарлинг, неизвестно только место и время… Воистину неизвестно. Но когда это пугало Яна Грушецкого? Эдинбург семи морей, жди нас.

Собрался, поднялся с колен на ноги.

Она вернулась. Остальное не важно, остальное он берет на себя.

— Я жду тебя… если что. Но у тебя есть шанс. Действуй. Ты мой герой, я в тебя верю…

Я никого не убивал — «ты просто не пробовал», сказал тогда Пепа. Сейчас самый момент попробовать. Отпустить контроль. Выгулять полноту своей природы, угнетаемой годами. Ощутить себя воплощенной холодной смертью. Сбить эту мразь на взлете.

Джудит тем временем вздохнула, тоже поднялась с кресла:

— Не хочешь? Ну, нет так нет. Начнем с молодой. Молодая помягче. Смотри, что с ней станет.

И двинулась к Анеле. Спокойно так двинулась, не торопясь, как к добыче. Обернулась к нему, все еще стоявшему под прицелом:

— Никогда, значит, не убивал? Не видел, как они умирают? Правда?

Отвлеклись, отвели от него стволы.

И разверзся ад.

Он взлетел.

Как стремительно он взлетел… ему нужна была всего одна секунда, и ее хватило с лихвой. Взлетел не серебристый, бледно-золотой.

В общем, он знал, что отступать некуда, с самого начала знал, что это придется сделать. Если вскроешься, обратного пути нет. Вскрыться означало «подставиться под аплодисменты» на жаргоне Новака, увидят и схлопнут; вскрыться означало, что работка последних пяти лет закончена, инкогнито среди хищнецов спалено — да и черт с ней, с той работой, надоела до тошноты, хоть отдохнуть; а еще вскрыться означало существенный шанс не вернуться назад. Пепа говорил, у хищнецов плоть коснеет с возрастом, как у иных людей разум, и однажды ты остаешься в этом теле, не сумев обратить метаморфоз… и останешься вплоть до подхода таких, как Строцци.

Хорошо, когда выбор есть: быть чудовищем, не быть чудовищем, а времени на рефлексию отвалили с запасом. Ему выбирать не приходилось. Точней, он почти выбрал не туда, но удалось удержаться. Так какой вам выбор еще? Насрать на мораль, если надо спасти близких. Но поддаться тьме бессознательно или сознательно сделать тьму своим инструментом — тут разница. Человеческое слетело с легкостью, тонка оболочка плоти, и отступать некуда. Элита боевой авиации, говорите? Мертвый Эко и мертвый Кафка понимающе переглядывались на галерке.