Ложится ночь лениво на Норд-Ист.Плывёт вдоль улиц мороком бензинным.Во влажности – огни наперекрестпогасших звёзд, машин и магазинов.Она Голландцем виснет за бортом,певуче гомонит безродной мовой.Сам шевелишь губами не о том,себя не узнавая в незнакомом,осевшем на поверхности земнойв бесшумный лабиринт ночных флотилийстандартного жилья, где всё темно.Лишь отблески TV не погасили.Но где-то – светлый куб и тёплый дух.Там подают стихи и чай с вареньем.Но нам – дорога в дальнюю страну,где спит в земле зерно стихотворенья.
* * *
В субботу напился,в воскресенье закрыто.Душа помутнела, потом прояснилась.И стало яснее под пологом быта,что я не забыл, что ты не забыта.Ни водка, ни грохот вагонов неделине заглушают воркующей сути.Ложишься, глаза закрывая, в постель,и память стоит у кровати наутро.И любишь последней любовью, как прежде,и сердце вслепую плывёт на рассвете,как бледный рассвет плывёт по одежде,в надежде найти на полу, под газетой,записку, забытую с прошлого лета.
* * *
Строка растаяла на грани заката,погасла зарница последнего звука.Осталось недолго. И позднее летопройдёт безмятежно, останется слепком,почти наудачу – движеньем на север.Побег не навстречу, на встречу с собой.А что остаётся: себе лишь поверить —и руки на руль, и лечь на них лбом.В дороге, на дальней автостоянке,среди незнакомцев, потерянных тожев стране неизбежного перемещенья,где языки звучат наизнанку,и радио в бреющем воздухе режет,и совести отвечать уже незачем.Пройти наудачу по краю провала,взглянуть на секунду в глаза безвозвратно,три жизни уж прожил – всё кажется мало,четвёртую ночью отложишь на завтра.А завтра пойдёшь на работу, закуришь,заскочишь, закусишь, ответишь на письма.Но сам-то себе, как ни странно, не веришь:что это и есть та самая жизнь.Себя узнаёшь: вот школьное фото,«Княжна Мери» открыта на нужной странице.И жалко себя, как было когда-то,и так далеко до этой границы.
* * *
Выдохнешь. Вылетают слова,словно Лермонтова души зола.Уильям Блейк расстегнул ворот,увидел уголь. Похоронен чёрт знает где.Этот стержень, лезвие, конус,уходит под землю,в последнюю осень. Мороситдо обеда. И после. Скучно на даче.Чеховы съехали. В Ялте скучно.Ферзя увезли. Тихи поля Галлиполи.Дарданелл блеклый берег. Победители в фескахслепы, пьют чай из мензурок.Доктор Живаго устроился на две ставки.Хватает на отпуск на Валдае.Там тоже дождь и татарва. Ничего нового.Болезнь развивается естественным образом.Бузина, белена да черемша.В завещании – два кота и приёмная дочь.Последнее простят, но не забудут.Или забудут, но не простят. Что ещё хуже.Вот и последнее слово приветствия.Здравствуйте, как поживаете?Меня зовут Лена. А как же ещё?Воистину, уже в трёх поколениях нету фантазии.
* * *
Всё, что заплачено и оплакано,всё, что замётано и отведено,метит судьба нитями белыми,словно на шкуре звериной отметины.Ну и пора, пока зарубцуется,дышишь и куришь, чай без сахара.Ночью тиха непроезжая улица,в этих местах не нужна охрана.Ни она, ни охранная грамота не надобны.Морен надолбы как замка башни.Пошли мне туда письмо до востребования.Помнишь, как было в жизни вчерашней?Ходишь к окошку, смотришь на девушку.Она стареет от раза к разу.Пора принять, наконец, решение,и всё разрешится совсем и разом.А я всё жду – может быть, сбудется,давно пора смириться с данностью.Молоко да хлеб, в небе туманность.Вот стол да порог, вон небесная лестница.
* * *
Минус двадцать пять. Лафа, ребята!Милый репродуктор поцелуй.Ледяное утро безвозвратнопревратилось в мёрзлую золу.Чёрный ход забит ещё с гражданки,с тех времён последних белошвеек.Дворники хрустели спозаранкучёрным льдом по слюдяной Москве.Шли они, лимитного призыва,и крошилась винегретом речь.Южная, тверская и с Сибири,и темнела беспредельно ночь.«Ароматных» дым атакой газовойисподволь по домовым углам.И отец, пропахший йодом, камфоройи Вишневской мази сытным запахом,тихо вслух Есенина читал.
* * *
Ты когда-нибудь снова входил в свою прошлую жизнь,где твои зеркала висят по текучим стенам?Проснись, говорит она, говорю – проснись!Это только ночная дикая пена.А ты, как зомби, идёшь один, говоришь с детьми,в голове крутишь Солярис, чай пьёшь с тенями.Проснись, живи третью жизнь – она всё твердит.О чём говорит, когда близкие приходят за нами.И чтоб ты ни делал, куда бы ни шёл,заломив на седой голове незримую кепку, —далеко не уйдёшь. Так зияет неровный шов.Ползёт, на живую нитку любви сшитый некрепко.Так всё узнаваемо, зримо при свете сквозного дня,больнее и резче, чем донной бензо-диазепиновой ночью.Как жить так можно – теряя, бросая, раня,когда время не лечит и боль пульсирует горше?
* * *
Где-то в сознании – газгольдеры, чёрные дыры, аспид нутра,как эпидемия гриппа мятежных двадцатых.Кроется предназначенье на дне до утра,Родины дальней верста в цветах полосатых.В сотках на всех, в набухающих венах дорог,в небе отёчном, нависшем над городом сонным,где продолжается кем-то отмеренный срок,но воспрещается вход посторонним.Я постою, стороной по краю пройдувдоль государственной, мне неизвестной границы.Лица родных и друзей поплывут поутрув свете Господнем, в преддверии тихого сердца.И не понять, почему же ещё невдомёк —так далеко на окольном пути провиденья:город в тумане, где мы проживаем вдвоём.Но не помогут от грусти эти картонные стены.
