Иов ничего не сказал Григорию, оставил его полураспластанным на полу и ушёл. Он появился на половине Серафимы-домоправительницы и попросил её сходить к Борису Годунову — узнать, у себя ли он.

— И скажешь ему, дабы пришёл на исповедь.

— Да ведь он же никогда не ходил! И ноне не придёт, — зачастила старицкая певунья Серафима.

— Аз повелеваю! — грозно сказал Иов и стукнул жезлом.

Серафиму как ветром сдуло. А Иов вернулся в свою церковь с тем, чтобы выпроводить Григория.

— Господи, воздай им по делам их, по злым поступкам их воздай ими заслуженное, — шептал Иов и после сказал Григорию жёстко: — Ты не прощён, раб мой! Молись денно и нощно и проси милости у Всевышнего. Аминь!

Дворецкий Григорий встал с колен и, кланяясь Иову, медленно удалился, пятясь к двери. Грозные события девяносто первого года минуют этого невинного соучастника заговора. Иов сдержал свой обет о тайне исповеди. Григорий же всю оставшуюся жизнь казнил себя за участие в сделке. Он ушёл в монахи, долго скорбел и маялся, извёлся прежде времени и скончался в те дни, когда Борис Годунов венчался на царствие.

Оставшись один, Иов неведомо сколько сидел без каких-либо дум, ощущая тяжесть земного бытия болью в висках, в сердце, в душе. Но вот наконец он обратился с молитвой к Богу — и ему стало легче. Пришло равновесие, пришла жажда деятельности. Он позвал дьякона Николая и велел ему собираться в дальний путь. Патриарх решил узнать истинную причину смерти царевича Дмитрия. И был намерен уехать в Углич сразу же после беседы с Борисом Годуновым.

Ночью ударила гроза. Она бушевала вольно над беззащитной Москвой. Молнии резво, неистово прорезая темь, били по сонному городу как вздумается, словно хотели испепелить его избы, дома, палаты, дворцы. Но соборы и церкви выставляли навстречу огненным стрелам осветованные кресты, и молнии, извиваясь, уходили от прямых столкновений, искали добычу послабее. Но одна разящая стрела нашла достойную цель, ударила на Красной горке в могучий многовековой дуб и расколола его пополам, и пламя, словно расплавленное золото, потекло по его могучему поверженному телу. И торжествующе, пуще прежнего загромыхал гром. Но это была вершина грозы. Потом она стала затихать, откатываться на восход солнца.

В палатах Годунова-правителя в эту ночь не спали. Здесь царило смятение и страх.

Но не гроза была причиной страха, душевного смятения и отчаяния. Борис провёл нынешний вечер у дяди Семёна Никитовича, вернулся к ночи. А за какое-то время до грозы в палаты пришла от патриарха домоправительница Серафима. Пришла в который раз. Она велела слугам разбудить жену Бориса. И когда Мария вышла к Серафиме, у них случилась скорая да острая беседа.

— Господи, да что же ты в ночь-то покою себе не даёшь, заступница наша богородична, — зачастила Мария. Обычно властная и надменная, сегодня Мария была суетлива и раболепна. На бледном лице — растерянность. — Да какая беда-неволя в третий раз привела тебя? — льстилась дочь Малюты.

— Одна у нас беда: прогневили Господа Бога. Пришёл час ответ держать. Твой в палаты вернулся, я сие видела. Зови его к владыке.

— Молится он, матушка Серафима. Как встал перед образом Христа Спасителя, до сей поры стоит на коленах.

— Зови его! — твёрдым голосом приказала Серафима, ни в чём не уступающая характером Годуновой, но в отлику женщина с добрым сердцем.

— А не пройдёшь ли к нему сама, матушка? — спросила ласково Мария.

— Зови! — всё так же властно приказала Серафима и опустилась в кресло. — На срам не толкай!

Простоволосая, испуганная Мария, поклонившись Серафиме, ушла.

Борис пришёл очень быстро, будто стоял за дверью опочивальни жены. Одет он был не по-домашнему, а в повседневный кафтан. Усталое лицо — землистого цвета, в осанке — никакой гордыни. Таким Серафима видела его однажды, когда умер Иван Грозный. Но взгляд у Бориса был твёрдый, не рыскал по сторонам в поисках тёмного угла, где бы можно было спрятать совесть. Когда-то Серафима была игуменьей большого женского монастыря в Москве. А последние лет десять вела у Иова хозяйство, и все, кто знал её из священнослужителей, да и светские вельможи, побаивались Серафимы старицкой, потому как умела она каждому найти укорот словом сильным и мудрым.

Борис опустился на одно колено, поцеловал руку бывшей игуменьи.

— Внемлю тебе, матушка владычна.

Серафима посмотрела поверх головы Бориса на Марию.

— Оставь нас одних, соколица.

Годунова скрылась за дверью.

— Встань, сын мой, — велела Серафима.

Борис поднялся на ноги и сел напротив Серафимы. Она внимательно и довольно долго смотрела на него. Взгляд этой пожилой, но хорошо сохранившейся женщины был проницателен и мудр. Она происходила из рода князей Сабуровых, одна ветвь которого стала священнослужительской. В девичестве вышла замуж за сына старицкого князя Владимира. А когда Иван Грозный казнил князя и многих «людишек» старицких, то был казнён и муж Серафимы. Тогда-то она и ушла в монастырь. С семьёй Бориса её связывало то, что она была крестной матерью его сына Фёдора. К Борису относилась с уважением, одобряла его государственные дела, радовалась, что Русь вот уже семь лет жила без войн на утешение народу. Она была с Борисом во всём доверительна и пришла не только затем, чтобы позвать к патриарху.