Их много приезжало в Россию к новому царю. Лжедмитрий вынужден был добиваться признания западных держав. Нет, ему не удалось наладить с западом добрых отношений, как сие было при Борисе Годунове. Но он пытался выпутаться из сетей, которые на первых порах сам же и расставил. Чтобы избежать давления Рима и папы Павла V, он пытался привлечь на свою сторону испанский двор. Но как привлекал? Он писал грамоты от имени «непобедимого императора», надеясь удивить этим титулом испанского короля. Дешёвой лестью он искал симпатии у французского короля, которому писал, что во всём ему подражает. Лжедмитрий стучался в венский дворец к нелюбезному королю Рудольфу. И лишь с англичанами у него наладилась настоящая дружба. Да и то по причине того, что для них в Москве были открыты все двери. Они свободно и беспошлинно торговали. И вскоре же в первопрестольной возникла английская колония. Но, к досаде Лжедмитрия, англичане тут же стали мешать иезуитам проводить свою политику в религии. Сами же начали подбирать под своё могучее крыло просторы России. Вскоре они получили право беспошлинной торговли не только в Москве, но и на всём великом просторе русской державы. И это был предел помыслов английских политиков и торговых людей.

Как правило, все грамоты западным правителям писались во дворце с помощью Игнатия-грека. Он был самый образованный среди окружения «царя». И в меру своих сил стремился к тому, чтобы не поссорить между собой европейских монархов. Ему это редко удавалось. Лжедмитрий умудрялся какими-то путями нарушить мирное течение европейской жизни, и вскоре он прослыл интриганом и возмутителем спокойствия. Все эти промахи в дипломатии были, по мнению Игнатия, естественными. Лжедмитрий не обладал и малой долей дворцового этикета, и уж тем более дипломатического такта, обрядливости и многим иным, чем обладал Борис Годунов.

Даже сам вид русского царя пугал и уж во всяком случае настораживал иностранных послов. Кто возникал перед ними, когда они появлялись в Грановитой палате? Человек с широким и смуглым лицом, лишённым растительности, с толстым носом, с большой бородавкой рядом и синим рубцом на щеке, с толстыми чувственными губами. При послах он всегда старался сидеть — может, стыдился своего небольшого роста, своих широких плеч и сильных волосатых рук. Где уж тут быть непринуждённой светской беседе, считал Игнатий. И ждали послы от царя забористых грубых выражений, военного клича. Так и казалось им, что сейчас царю подадут коня, он взлетит в седло и поведёт за собой рать.

Вскоре Игнатий стал свидетелем ещё одного явления несуразного. Лжедмитрий оказался страстным поклонником роскоши и бесподобным мотом. Роскоши он требовал во всём, мотовству он предавался безудержно. Едва вступив на престол, он начал строить сразу два дворца — себе и царице. Он заказал для дворцового ансамбля лучшую мебель во Франции и Англии, дабы перещеголять в убранстве те дворцы в Сомборе и Кракове, которые однажды довелось видеть. Он завёл гвардию из иностранных наёмников и нарядил гвардейцев в мундиры из лучшего английского сукна, сшил для них сапоги у лучших московских сапожников.

Вскоре же напротив нового дворца началось возведение непонятного и чудовищного сооружения, в центре которого был поставлен огромный котёл. Игнатий слышал, что говорили по этому поводу горожане: будто бы царь продал душу сатане и возвёл в Кремле подобие ада. «Да будет жечь и варить всех русичей, кои не пойдут в католики». Другие добавляли: «И ноне уже идёт оттуда смрад и вонь, потому как по ночам там жгут православных христиан». На самом же деле Лжедмитрий хотел построить пивоварню для всей Руси.

Самозванец был равнодушен к тому, что о нём всюду говорилось. Но всякий раз его самолюбие страдало, как только он слышал, что не может стать воеводою от Бога и повести за собой рать.

Он же мнил, как понимал Игнатий, себя полководцем не ниже Александра Македонского и политиком вровень с Кай Юлием Цезарем.

Однако видел Игнатий и то, что рядом с ним, патриархом, Лжедмитрий становился самим собой. И даже не пытался никакими позами, уловками и разговорами прикрыть убожество ума. Он боялся будущего и вёл себя даже трусливо. И ничего в нём не было монаршего, чем обладали большинство русских великих князей и царей. Захватив власть насилием, он боялся насилия над собой, страдал подозрительностью и потому обзавёлся шишами. Он часто жаловался Игнатию, что по ночам не спит, потому как в каждом царедворце, в каждом слуге видит заговорщика и боится, что во сне на него нападут и лишат жизни. Его опочивальню охраняли польские уланы.

Игнатию казалось, что царь жил мгновением, часом, как летний мотылёк. У него не хватало времени остановиться, осмотреться, поразмыслить или, наконец, выслушать советы умных людей. Да он и не держал близ себя ни умных советников, ни умудрённых жизнью воевод. В его окружении было больше интриганов. И сам он постоянно был нацелен на коварные замыслы. И только по этой причине он арестовал Гермогена, Иосафа и Геласия. И когда Игнатий пришёл во дворец, то он прежде спросил:

— Государь, в чём ты подозреваешь и обвиняешь архиереев, которых в Кутафью башню замкнул?

— Они не согласны со мной, и потому я увидел в них злой умысел против себя. В том их вина.

Разговаривая с Игнатием, царь сражался на саблях со своим мечником князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Лжедмитрий ловко уходил от ударов, сам наносил сильные. Но князь Михаил владел оружием искуснее, и в настоящем бою его удары давно бы нашли соперника. Движения Михаила были легки, красивы, в них ощущалась мощь. Игнатий залюбовался князем, но судьба Гермогена продолжала его беспокоить.

— Будь к владыке Казанскому милостив, государь, — попросил Игнатий.