Князь Василий наконец встал.

— Опомнись, государь! В чём винишь раба своего? — без страха спросил князь. — Целую крест и призываю в защиту Всевышнего, что я чист перед тобой, аки агнец!

Лжедмитрий сник, ссутулился, лицо сделалось старческим, безобразным. Он едва добрался до тронного кресла, опустился в него, молча и тяжело дыша, сидел минуту-другую, потом тихо сказал:

— Прости своего государя, княже, стихия нашла.

— Государь волен гневаться. Нам же Бог велел терпеть.

— Подойти ко мне, сядь рядом, — позвал Лжедмитрий Василия.

— Напугал ты меня, государь. Я и сам боюсь этого сатанинского числа, — сев напротив Лжедмитрия, сказал Рубец-Мосальский.

— Поведай же, что ты там во граде увидел? — всё тем же тихим голосом попросил самозванец.

— Так ведь худое всюду зрел. Давно ли первопрестольную покинул в благости, а ноне — котёл с варом. Да с такой затаённой злостью смотрели московиты на твою невесту, будто голодные псы на кошку.

— Сие зависть их обуяла. Да больше боярынь, дворянок да купчих. Оно так. Я не пожалел нарядов для Марины. Одно платье на ней стоит тридцать тысяч рублей, да повязка, накрывающая волосы — семьдесят тысяч. Что ж с того! Сие достойно царя всея Руси! И пусть знает мир, что я сказочно богат.

— Однако не упрекни, государь, за дерзкий намёк: ты дразнишь медведя. Мне твоя щедрость понятна. Но россияне не транжиры. Сие помни. Да и поляков, иезуитов они не чтут.

— Всё зло от бояр да от дворян именитых, они — медвежьи головы. — Лжедмитрий подался вперёд и стал говорить шёпотом: — Да помнишь ли ты, княже, как мой батюшка свет Иван Васильевич живота лишил сто заговорщиков на Поганой луже да двести в тот же день в Сибирь отправил?

— Я-то помню, а ты всё слухом принял. Да было сие на Проклов день. Все москвитяне повелением царя на Поганую лужу пришли. А там — костры, котлы с варом, шибеницы, дыбы — всё как у хорошего хозяина на подворье. И первым распяли за дерзкое слово думного дьяка Михайлу Висковатого. Каяться не хотел, вот и распял его великий государь. А ведь умница был Миша и смел, аки лев. Истинный россиянин, царство ему небесное.

— Что же ты моего батюшку не хвалишь? — спросил Лжедмитрий.

Но князь Василий будто и не слышал вопроса, о своём продолжал:

— День тогда дюже славный был. Прокловы росы уже выпали. Лекарки травы целебные собирали врачевания для, росу сливали с лепестков от призора и сглазу. — И как-то без лишних слов князь снова огорошил самозванца: — Ты уж прости, государь, не по-христиански твой батюшка в тот день поступил и кровь пролил детей своих. И тебе не след той дорогой идти.

— Коль знаешь верную дорогу — говори. Все грехи на свою душу приму, потому как Бог простит своего наместника на земле.

Князь Рубец-Мосальский был хитёр и изворотлив. Ему, как и Ивану Грозному, не было жаль московитов, гибнущих на кострах, на дыбах и шибеницах. Ан как не показать себя страдальцем за народ. Но, показав, можно и совет дать.

— Ты, государь, поступи без мудрости лукавой. Видел я, как ноне пушки увозили в Нижние Котлы для испытания огненным боем. И хорошо. Там же, на лугах, гулянье объяви для всех московских бояр, дворян и архиереев. Пусть огненные снаряды посмотрят. Туда же польских легионеров отправь с повелением...

— С каким повелением?

Хитёр и стоек был князь Василий Рубец, а не только изворотлив. «Нет, ты, Митя, от меня не услышишь приговора россиянам. Коль хвалишься, так уж бери весь грех на свою душу», — подумал князь Василий.

— Какое угодно тебе, государь, — сказал князь и глаза прикрыл.

— Я же сказал, что совесть твоя будет чиста, — вспылил «царь».

— У воинов других дел важнее нет, как врагов живота лишать, — начал подсказывать Лжедмитрию князь. — Вот и будет утеха польским гренадерам...

И сговорились «царь» и его фаворит, что на десятый день после венчания состоится военный праздник. А каким ему быть, сие пока оставалось тайной.

Да проклюнувшееся зерно всё равно как-то даст о себе знать. Князю Рубец-Мосальскому было дано повеление: искать отчаянные головы, готовые служить царю не щадя живота. И нашлись у князя такие люди. Правда, они не спешили отдавать свои животы, но готовы были отнять их и у отцов родных ради «государя». Да вскрылись и истинные россияне в свите «царя», способные пожертвовать жизнью во благо России. Самыми верными псами у самозванца оказались Богдан Бельский с сотнею холопов да сотник Микулин со стрельцами. Однако Рубец-Мосальскому нужен был ещё князь Михаил Скопин-Шуйский. Задумал хитрец вовлечь молодого князя в такое дело, от которого, по мнению самого мшеломца, Михаил всю жизнь не отмоется — и Русь не простит ему этого иудиного греха.

Рассуждал же Рубец-Мосальский просто: как не доверить молодому князю слово и дело, ежели у царя не было лучшего оружничего и телохранителя, чем богатырь князь Скопин. Но пока очередь посвящать его в тайны не дошла, то Мосальский вовлекал в свои дела бояр Басманова и Головина, а с ними думного дьяка Василия Шелкалова. Оставалось ждать час-потеху под Нижними Котлами.

Но все помыслы-заботы царедворцев были захвачены близким венчанием царя и царицы.

Сей день наступил 8 мая на святого Марка, когда небо ярко, а бабам в избах жарко, когда мужики сеют татарку. Накануне Лжедмитрий не находил себе места, суетился, на всех кричал, выразил своё неудовольствие будущему тестю Юрию Мнишеку, который усердно следил за каждым его шагом. А Лжедмитрию нужна была свобода действий, потому как он понял, что сойдёт с ума, если не увидит Ксению. К ночи он, однако, освободился от опеки Мнишека и ушёл к затворнице. Прятал он Ксению в глухом кремлёвском месте, в тереме за патриаршими палатами, куда никто не заглядывал со времён Ивана Грозного, потому как об этом тереме ходила худая молва.