Милонег обнял свою любимую. Та прижалась к нему всем телом, как напуганное дитя.

— Ты дрожишь? Мы скоро поедем...

— Я с тех пор, как горела в церкви, видеть не могу открытый огонь...

Ёрш вернулся один. Сообщил понуро:

— С кручи сорвалась. Думаю, что — насмерть...

— Да-а, история... Что ж, придётся ехать верхом, — заключил Жериволов сын. — Вы по одному, мы вдвоём.

— Как тогда, — улыбнулась гречанка. — Помнишь, ты меня увёз из монастыря Святой Августины?

— Ну ещё бы! Сладкое мгновение моей жизни...

Наконец отловили третьего скакуна (остальные разбежались неизвестно куда), сели, устремились вдоль берега... Чёрные ночные деревья проплывали мимо. Где-то в темноте, под обрывом, тек невидимый Днепр... Савва сжал Настенькину талию, наклонился к ушку, ласково сказал:

— Уж не сон ли это? Ты — со мной, моя...

— Я сама не верю... Бог меня провёл мимо часовых — только Бог!.. Коль удастся вырваться — больше не расстанемся!

— Никогда, любимая, больше никогда!..

Горемычные вы мои! Оба не представляли, сколько бед и волнений предстояло им ещё испытать в дальнейшем!.. А пока они двигались на север. Впереди лежал Овруч...

...Надо ли описывать, как сердился Лют, выслушав рассказ раненого Вовка? Угрожал сгноить, разорвать на части, четвертовать... Но фактически жизнью поплатились семеро: брат Паисий, пятеро дружинников, охранявших Настеньку во дворце, и несчастная Суламифь. Инока нашли в луже крови около купальни: у него была отрублена левая рука, но монах не умер, даже узнавал многих окружающих. Ярополк присудил всем виновным смертную казнь... Вовка разжаловали в сотские. Жеривола хотели выпороть публично, но потом, пощадив его возраст и оценив общественный статус, подвергать наказанию не стали. Правда, с тех пор не здоровались с ним и за княжий стол больше отобедать не приглашали... Да! Ещё одно существо пострадало от происшедшего. В приступе безумного гнева Ярополк ворвался в Настенькину одрину и свернул шею чижику. А затем свалился, будто бы подкошенный, и забился на полу в бешеном припадке.

По-иному прослезилась Меньшута — тихо, горько, умоляя Ладу пощадить её, остудить привязанность к Милонегу. Только всё напрасно: коль написано тебе на роду кого-то любить, то никто изменить твою судьбу не сумеет — ни Перун, ни Лада, ни даже Род.

— Едут! Едут! — закричали наблюдатели со стены.

Все, кто был во дворце, побежали к окнам: вдалеке действительно маячили белые паруса княжеских ладей. Высоко стоявшее солнце хорошо освещало Волхов, берега с молодой майской зеленью, голубое небо и похожие на льняную пряжу белые облака. У Малфриды, приникшей к подоконнику, больно сжалось сердце. Девочка совсем не помнила своего жениха. Ей вообще начало казаться, что Владимир — какой-то миф, добрая красивая сказка, сочинённая взрослыми в утешение дочери, то и дело болевшей — с кашлем, жаром, распухавшими на шее желёзками. Но минувшей осенью дядя Херигар, торговавший в Новгороде оружием, передал внучатой племяннице трубочку-письмо. Это был пергамент, на котором бисерно чернели завитушки, нолики и хвостики кириллицы. С помощью учителя-русича удалось прочесть:

«Новгородский князь Владимир Святославлевич Рюрикович здравия желает своей невесте, дочери норвежского конунга Олафа Трюгвассона Малфриде. Этим летом я вместе с младшими двоюродными сёстрами и братом, а также с другом Вожатой отдыхал в сельце Ракоме. Было очень весело, даже несмотря на пожар, слава всем богам, небольшой. Жаль, что ты, Малфрида, с нами не была. Отчего не пишешь? Не забыла ли меня? Если дядя, посадник Добрыня Малевич, будет посвободнее, я уговорю его съездить в Старую Ладогу будущей весной. Сказывают, Ладожское озеро — страх какое красивое. Я хочу его посмотреть. Покатаемся в ладье и поудим рыбу. А на куроедицы, в день моего рождения, дядя подарил мне коня — вороного, горячего, из Полоцка. Я назвал его Ретивой.

До свидания, моя Малфридушка. Низкий поклон батюшке и матушке. Да хранят вас боги!

Твой жених Владимир».

А отцу Малфриды — Олафу Трюгвассону — Херигар-младший передал на словах: после смерти князя Святослава у Добрыни опять возникли сложности с оппозицией; так что. вероятно, по весне прибудут послы от посадника с просьбой помочь людьми. А возможно, и сам Добрыня в Старую Ладогу пожалует. Не исключено, что с племянником. Мальчик спрашивал купца о Малфриде, даже требовал, чтобы Херигар описал, как она теперь выглядит.

Это письмо и известие взволновали девочку. Как-то, укладываясь спать, наречённая князя стала спрашивать у Торгерды:

— Мамочка, скажи, правда, я — уродина?

Та была немало удивлена выражением дочери. Села рядом, провела ладонью по её волосам — светлым и курчавым.

— Да с чего ты взяла, родная?

— Бледная, больная... Вдруг Владимир расхочет на мне жениться?

— Не переживай. Ты — прекраснее всех на свете, как богиня Фрейя, с золотыми кудрями, заставляющая людей любить и растить детей... Ну, чуть-чуть ещё не здорова — оттого что всеми правдами и неправдами избегаешь принимать рыбий жир. Но до свадьбы вашей — целых четыре года. Десять раз успеешь поправиться!.. Впрочем, если Владимир расхочет жениться — тоже не беда. Возвратимся в Норвегию, папу выберут королём, и отыщем тебе жениха лучше киевлянина!

— Что ж, пожалуй, — вздохнула Малфрида. — Думать о таких мелочах — недостойно дочери норвежского конунга!

Тем не менее, увидев на Волхове паруса, девочка занервничала. И, позвав служанок, стала одеваться в лучшее своё платье — розового бархата, расшитое жемчугом. К платью ей надели розовый берет и такие же туфельки из китайского шёлка. И немного подрумянили щёки, чтобы бледность не была такой явственной. В целом же Малфрида себе понравилась; но коленки по-прежнему дрожали, да и кончики пальцев похолодели.