В первых числах июля Святослав провёл военный совет. Он происходил, как всегда, во время застолья. Князь сидел во главе стола — красный от вина, с розовыми белками, молчаливо-свирепый. Оселедец его был намотан на правое ухо. С мочки левого свисала серьга. Длинные усы иногда попадали в кубок. Справа сидел Свенельд — похудевший, поблекший, чем-то напоминавший грифа: седина в волосах, в бороде (перестал их подкрашивать в последнее время), острый нос и острый кадык, хищные глаза. Против него сидел Милонег — повзрослевший, превратившийся в сильного мужчину; чёрные кудри буйно курчавились, прижимаемые лобным обручем, на щеках пролегли упрямые складки; был он тих и немного бледен. Далее сидели другие бояре, в том числе и Вовк, по прозвищу Блуд, сын черниговца Претича, Несмеянин брат, — тощий, кудлатый, всё лицо в прыщавых буграх. Говорил Свенельд:

— Что поделаешь, княже! Надо уметь проигрывать. Вывести людей из опасного положения, без потерь, без разгрома, — тоже мудрость. Думаю, Цимисхию жертвы не нужны. Лишь бы им уступили Болгарию. Он пойдёт на заключение мира. Может, ещё и приплатит, вспомнив о своей незаконной дочери в Киеве. Это тактика греков — откупаться от битв. Помню ещё по походам князя Игоря, славного твоего отца. Не упрямься, светлейший, не иди на сражение. Надо учитывать наше положение.

Святослав поглядел на Вовка:

— Ты что скажешь, Блуд?

Тот перестал жевать, вытер пальцами сало на усах и ответил:

— Я поддерживаю Свенельда. Жертвы ни к чему. Лучше теперь отступим, поднакопим сил, а потом обрушимся на Цимисхия — в неожиданный для него момент.

— Ясно, — отозвался князь. — Милонег, и ты так считаешь?

Сын волхва тяжело вздохнул:

— Я считаю, что действительно нет надежды. Мы прижаты к Дунаю, обескровлены и слабы. Мы не выиграем никогда. Но сражаться надо. Раненая рысь не умрёт бесславно: даже загнанная в силок, продолжает царапаться и кусаться. Надо уподобиться рыси и хотя бы ранить противника. Пусть погибнем, но зато не отступим робко.

Споры за столом разгорелись, но суровый князь мгновенно пресёк их. Стукнув кулаком, он изрёк:

— Хватит! Тошно слушать. Или вы не русские люди, гордость вам не ведома? Только Милонег меня понимает... Я решаю так: будем биться. Уповая лишь на судьбу, на Перуна и Хорса. Коли суждено умереть, то умрём достойно. Мёртвые, как известно, сраму не имут. Всё!

Расходились молча. Святослав подозвал Милонега, усадил напротив себя, заглянул в глаза:

— Шурин мой, друг любезный... — Он отпил из кубка, сдвинул брови, положил ладонь на его запястье. — Каюсь, грешен: невзлюбил тебя после твоего появления в Киеве, да ещё в одрине Анастасии... Хоть потом и простил, но в душе теплилось у меня недоброе, доверял не слишком, думал: вдруг предашь? А теперь ясно понимаю: ты один у меня остался. Сыновья — далеко, а Красава с Малушей — в жальниках давно. Блуд — мерзавец, и Свенельд не намного лучше, злится на меня за древлян, зубы точит. Мы вдвоём с тобой. Ладно, наплевать. Коли суждено голову сложить, так оно и будет. Коли суждено возвратиться в Киев — никакой ромей нас не сможет взять. Выпей, Милонег. Или, как тебя теперь — Савва? Выпей, Савва. За победу, за Русь. За Анастасию... Любишь ли её по-прежнему? A-а, хитрец! Вижу, любишь. Ничего, мы тебе другую милую найдём, краше этой. Будем живы — найдём. Слово князя...

5 июля в пять часов утра отворились ворота Доростола. Цокая копытами по иссохшей, окаменелой глине (не было дождя три недели), выехал головной отряд русской армии. Солнце клубилось в перистых облаках, и кольчуги, шлемы, наконечники пик отливали матовым. Впереди ехал Милонег: чёрный конь его, сильный, тонконогий, был взволнован не меньше седока, тихо всхрапывал и косил глазами на соседних коней, грыз мундштучные удила. На ветру трепетали бунчуки и знамёна — белые и жёлтые, с красными рисунками. Красные щиты составляли живую стену.

Выехав из города, войско Святослава развернулось на открытой местности в боевой порядок: клином градусов в сто с небольшим; в центре Милонег и ещё несколько таких же витязей, а за ними — князь; эта группа называлась «чело», и её задачей было врезаться в армию противника и рассечь её на две части. Справа и слева находились «крылья» — ими руководили Вовк и Свенельд. Каждое крыло било неприятеля с флангов. В городе ещё оставался резерв, состоявший в основном из наёмников и народного ополчения Доростола. Он готовился отразить врага, если тот прорвётся внутрь крепости. Боевые действия управлялись звуками труб, знаками, подаваемыми знамёнами, и специально выделенными гонцами — связными. Войско остановилось и замерло.

Строились и греки: зная тактику русских, Иоанн Цимисхий боевую конницу выставил по бокам, в центр поместив слабую пехоту. План его был довольно прост: затянуть «чело» в гущу боя, утопить, как в болоте, и размолотить в общей свалке; а ударные части конников в это время ринутся на «крылья» и сметут их в мгновение ока. «Центром» руководил евнух Пётр. Конницей — Иоанн Куркуас. Варда Склер с частью сил находился в засаде — должен был вступить в боевые действия в случае опасности. Сам же василевс в битве не участвовал. Он сидел у себя в палатке и о ходе происходящего узнавал из оперативных докладов.

Милонег оглянулся, посмотрел на князя: тот сидел в седле прямо, гордо и смотрел из-под шлема; а с руки его, сдерживающей поводья, булава свисала — бронзовый шар с несколькими пирамидальными выступами (палица не могла пробить шлем противника, но зато оглушала — «ошеломляла»).

— Княже, — обратился к нему сын волхва, — посмотри на небо. Видишь облачко? Мне оно не нравится.

Святослав поднял очи. Вдалеке, чуть ли не у самого горизонта, клубилось жёлтое косматое пятнышко.

— Это буря, — догадался кто-то из витязей. — Прямо нам в лицо.