– - А я таки-сбегал в волостное,-- докладывал он, шмыгая ногами на ходу.-- Поглядел на Отраву... Ну, и язва только, телячья голова!.. Сидит, как сова в тенете.

Вахрушка удушливо засмеялся, довольный сравнением.

– - А что ей будет, значит, Отраве?-- спрашивал Вахрушка, забегая бочком вперед.-- На окружной суд пойдет?

– - На окружной.

– - Оправдают, телячья голова!-- самоуверенно проговорил Вахрушка и сделал отчаянный жесть рукой.-- Известно, господа будут судить... В прежния времена за это за самое на эшафоте бы взбодрили первое дело, а потом в каторгу, да!.. А нынче какое обращение: "Анна Пар?еновна, признаёте себя виновной?" -- "Никак нет, вашескородие, а даже совсем напротив". Ну, господа и скажут: "покорно благодарим". Какой это суд? По-настоящему-то Отраву на ремни надо разрезать...

Около ворот и на завалинках попадались кучки мужиков, тихо разговаривавших между собой, вероятно, о той же Отраве, как и мы с Вахрушкой. Наше появление заставляло их смолкать. В темноте едва можно было различить бородатыя, серьезныя лица. Кое-кто снимал шапки, вероятно, принимая меня за лицо, сопричастное к следствию.

– - А в волостном писарь Антоныч с фельдшером в шашки жарят,-- проговорил Вахрушка, когда мы поровнялись с двухэтажною избой.-- Верно... К попу Илье им теперь не рука итти, потому тоже чувствуют свое начальство, вот и прахтикуют между собой. А какое начальство хоть тот же Василь Василич... Ей-Богу!.. Лонись {Лонись -- в прошлом году.} мы с ним за косачами по первому снежку ездили,-- самый что ни на есть простой человек, телячья голова. Рядком с ним едем в пошевнях и раздабариваем... Разве такое начальство должно быть?

– - А какое по-твоему?

– - По-моему-то?.. По-моему, настоящее начальство, когда от страху человек всякаго ума решается... Врасплох-то его и бери, а то одумается, так из него правды, топором не вырубишь. Ту же Отраву взять: нисколешенько она Василь-Василича не испугалась, а даже еще разговаривает с им...

Мы зашли в волость. Мне нужно было увидать писаря Антоныча. Это был типичный представитель зауральскаго писаря: седенький, обстоятельный, с неторопливой речью; одевался он всегда в черные суконные сюртуки и носил "трахмальныя" манишки. Фельдшер Герасимов был бедный, попивавший господин, насквозь пропитанный специфическим аптечным ароматом. Если Антоныч держал себя независимо, то фельдшер испытывал какой-то прирожденный страх перед каждою форменною пуговицей и постоянно трепетал.

По скрипучей, покосившейся лестнице мы поднялись во второй этаж. В передней мирно дремал на лавочке старик-сторож, заменявший при волости чиновника особых поручений. В присутствии горела на столе спальная свеча и слабо освещала две головы, безмолвно наклонившияся над доской с шашками.

– - Ходу?-- спрашивал фельдшер, видимо припиравший противника к стене.-- Как ни ворочай, все одна нога короче...

– - Гусей по осени считают,-- отвечал Антоныч, сдерживая игровую злость.-- Подожди, когда другие похвалят... Ах, это вы?.. Милости просим, садитесь.

Воспользовавшись случаем, Антоныч перемешал шашки, что возмутило фельдшера до глубины души. Он только прошептал: "Хлизда".

– - Завернули полюбопытствовать насчет содержимой?-- галантно обратился Антоныч ко мне, не обращая внимания на "движение" партнера.

Я обяснил, что буду ночевать у попа Ильи и что, пожалуй, не прочь буду взглянуть на "содержимую", если это никого не затруднит.

– - Не стоит она того, чтобы безпокоить себя, а впрочем, пожалуйте,-- с достоинством пригласил Антоныч следовать за собой.

Шатуновский писарь говорил об Отраве нехотя, с тем пренебрежением, как говорят о предметах неприличных. Фельдшер о чем-то шептался с Вахрушкой и разводил руками.

Антоныч пошел впереди нас со свечой. В сенях была узкая и крутая лесенка, спускавшаяся в нижний этаж. Там было совершенно темно. Мы спустились в такия же сени, какия были наверху, и здесь натолкнулись на Пимена Савельича и каких-то женщин, боязливо прижавшихся к стене.

– - Чего вы тут делаете?-- строго проговорил Антоныч, обращаясь к сидевшему на скамеечке сотскому.

– - А к дочере пришел, Иван Антоныч,-- тихо ответил старик, перебирая в руках свою белую шляпу.-- Значит, к Анисье. Ох, согрешили мы грешные... привел Господь...

Наступила тяжелая пауза. Прижавшияся к стене бабы тяжело вздыхали и сморкались. В запертой на железный болт двери проделано было квадратное отверстие, куда я и заглянул. Антоныч услужливо посветил своим сальным огарком, направив полосу света на "содержимых". Холодная представляла узкую, грязную комнату с одним окном, заделанным массивною железною решеткой. На полу валялась грязная солома. Отрава, сгорбленная старуха лет семидесяти, сидела на единственной скамейке, по-бабьи, подперев голову рукой. Сморщенное старушечье лицо глянуло на нас тусклыми, темными глазами, обложенными целою сетью глубоких морщин. Отрава нисколько не смутилась нашим появлением и только равнодушно пожевала сухим беззубым ртом. У стенки, опустив руки, стояла вторая "содержимая", Анисья, еще молодая бабенка, но с поблекшим лицом и впалою грудью. Глаза у ней распухли от слез, худыя плечи вздрагивали. Она была босая и так жалко выглядела всею своею испуганною фигурой.

– - Мышей тут ловите, телячьи головы?-- Спрашивал Вахрушка, просовывая свою голову к форточке.-- Ах, вы...

Он выругался, но Антоныч сердито его оттолкнул:

– - Не твоего ума дело!.. Все под Богом ходим.

– - Так ты, Анисья, говоришь, что пестрядину отдать своячине?-- вмешался Пимен Савельич, очевидно, продолжая какои-то хозяйственный разговор.

– - Пусть Нютке скроит рубашонку,-- ответила Анисья с удивительною для ея общаго убитаго вида деловитостью.-- Да Пашуньке... Па-а-шунь...