Единственная причина, по которой я вообще осмелился раздеть ее, это потому, что я был уверен, что у меня не получится снова так быстро возбудиться. Я не ставил на то, что у Саши не будет лифчика под платьем. В тот момент, когда я мельком замечаю мягкий изгиб ее груди и намек на розовый сосок, я быстро отворачиваюсь, застонав, когда мой член снова начинает твердеть.

— Что…о, — тихо говорит она, прижимая платье к груди. — Подожди, я возьму рубашку.

В ее голосе слышится нотка разочарования, и я хотел бы, чтобы она знала, как физически больно не смотреть, как отчаянно я хочу увидеть ее обнаженной, насладиться видом ее идеальной груди, ее идеального тела, каждым ее идеальным дюймом. Я знаю, что нет смысла отворачиваться от этого после того, как я увидел ее киску, прикоснулся к ней ртом и почувствовал вкус ее возбуждения, когда я лизал ее до двух оргазмов. И все же что-то подсказывает мне, что если я увижу ее обнаженной, я не смогу остановиться. У меня уже наполовину встал, и я знаю, что Саша нас не остановит.

Это должен быть я, кто не даст этому зайти дальше, чем оно уже зашло.

— Хорошо. — Она бросает мне рубашку безразмерного размера, и я поворачиваюсь, чтобы увидеть, что на ней тоже такая же, достаточно длинная, чтобы доходить до середины бедра. Она начинает снимать свои украшения, сидя на кровати со скрещенными ногами, край рубашки едва прикрывает верхнюю часть ее бедер. Я с болезненной уверенностью знаю, что под ней нет трусиков.

Я натягиваю рубашку и начинаю отворачиваться от кровати, но Саша издает тихий огорченный звук.

— Пожалуйста, не уходи пока, — мягко говорит она. — Не делай этого, не уходи снова.

Я колеблюсь, логика и желание борются друг с другом. Я точно знаю, как трудно будет остаться здесь подольше и не кончить в нее. Я хочу ее так сильно, что это причиняет боль, но в то же время мне кажется неправильным позволять своим желаниям так сильно контролировать меня. Если она хочет, чтобы я был рядом с ней, после того, что она пережила сегодня вечером, то я, по крайней мере, могу контролировать свое возбуждение достаточно долго, чтобы дать ей это.

— Хорошо, — уступаю я, снова опускаясь на кровать рядом с ней. Мы снова лежим лицом к лицу, и я позволяю своей руке мягко опуститься ей на талию, прижимая ее достаточно близко, чтобы мы почти касались друг друга, но не совсем. — Что ты имела в виду раньше… — Тихо спрашиваю я, опуская голову на подушку рядом с ней. — Когда ты сказала, что хотела, чтобы это был я. Ты имела в виду то, что мы делали сегодня вечером?

Саша прикусывает нижнюю губу, ее зеленые глаза встречаются с моими.

— И это тоже, — мягко говорит она. — Но я имела в виду… я хотела, чтобы ты был всем. Тем, кто действительно мой первый, первый кому я отдалась сама. Я не девственница, но это был не мой выбор. Я никогда не была с кем-то, кого хотела. И я всегда хотела, чтобы это был ты. — Она колеблется, глядя на меня из-под длинных опущенных ресниц. — Я не знала, что ты тоже никогда ничего не делал раньше. Я подумала, может, ты занимался этим, когда был моложе, до того, как стал священником. Я пойму, если ты не хочешь меня из-за этого, потому что я не…

Мои глаза расширяются, и я качаю головой, притягивая ее ближе, вопреки здравому смыслу.

— Ни в коем случае, Саша, — твердо говорю я ей, проводя пальцем под ее подбородком, чтобы приподнять его, чтобы она не могла отвести от меня взгляд. — Это не имеет к этому никакого отношения. Ты меня слышишь? Я девственник не ради того, потому что я думаю, что это делает меня лучше или хуже, чем кого-либо другого. Это был выбор, который я сделал, зная, что буду лишать себя чего-то на всю оставшуюся жизнь, и предпочитая не знать, чего мне будет не хватать, например, иметь единственный шанс съесть шоколад, зная, что тебе никогда не позволят попробовать его снова. Я подумал, что лучше никогда не знать. Но мне было бы все равно, была ли ты с одним мужчиной, или с дюжиной, или с двумя дюжинами, или вообще ни с кем. Для меня это не имеет значения.

Саша вздыхает, на ее лице появляется намек на поражение, как будто она действительно надеялась, что так оно и есть.

— Значит, это действительно просто твоя клятва? — Тихо спрашивает она. — Ты больше не священник, но собираешься продолжать лишать себя всего, даже несмотря на то, что больше нет правил?

Моя рука сжимается на ее талии вопреки моему желанию, отчаянно желая скользнуть ниже, погладить изгибы ее бедра и попки, закинуть ее ногу на свою и толкнуться в нее. Я хочу ее, каждая частичка меня жаждет этого, но я загоняю желание обратно, заставляя себя оставаться очень неподвижным.

— Я дал обещание, Саша, — тихо говорю я ей. — И я имел это в виду. Если я нарушу клятву, такую искреннюю, такую важную, клятву, которую я намеревался соблюдать до конца своей жизни, как ты сможешь снова поверить хоть чему-нибудь из того, что я скажу? Как я могу стоять здесь и слышать, как ты говоришь мне, что я хороший человек, зная, что я пожертвовал своей честностью ради мгновения удовольствия?

— Это было бы не просто мгновение, — шепчет Саша, ее глаза блестят в свете лампы. — Я хочу тебя, Макс. Не только на одну ночь. Я хочу тебя каждый день, каждую минуту, вечно. Как насчет такой клятвы? Разве это ничего не значит?

Услышав ее слова, мое сердце сжимается так, как я никогда раньше не чувствовал, от боли, которую я никогда не испытывал. Как Ева в саду, я вижу, как она борется с искушением, с тем, чего я хочу больше всего на свете. Но я не знаю, как я смог бы принять это и жить в ладу с собой.

— Никто не прикасался ко мне после тех мужчин, которые причинили мне боль, — тихо говорит она. — Все, чего я хочу, это чтобы ты был тем, кого я выбираю несмотря ни на что.

Я протягиваю руку, нежно убирая волосы с ее лица.