– Обожди, Кондратюк. Тут надо нам другое обсудить. Всем уходить нельзя. Надо на охране объекта остаться. Мало ли что.
– Поглядел на Букова: - Вы! И еще кто?

– Товарищ капитан!
– перебил Кондратюк.
– Мне же тут делов до черта.

– Хорошо, Кондратюк, Лунников, Должиков...

И когда Зуев, Дзюба и Сапежников скрылись во мраке туннеля, оставшимся стало невмоготу сиротливо. Кондратюк, облачившись в обмундирование, сказал:

– Отогреюсь малость - и снова полезу шарить.
– -Предложил: - Пойдем в боковушке покурим, там ничего, там можно.

Усевшись на корточки вдоль влажной стены, погасили фонарь, чтобы экономить батарею. Мерцали только огоньки цигарок.

Лунников сказал:

– Это что же, фашисты-вервольфы собирались свое же население газом потравить?

– Такая у них затея зверская, чтобы по подземным ходам газ в дома проник, душегубку соорудили. Кондратюк прервал сердито:

– Ну чего, охота словами трясти над тем, что и так ясно.

– Поговорить нельзя?

– Отчего нельзя, можно, только ты для удовольствия чего-нибудь расскажи.

– Про что разговоры любишь?

– Обыкновенно, про жизнь.

– У меня детство очень хорошее было, - сказал Должиков, - просто замечательное...

– Я своим тоже доволен, - сказал Лунников.
– Только на фронте не повезло: хотел в авиацию, взяли в пехоту.

– В пехоте хорошо, - заметил Кондратюк.
– Всегда на земле, при людях, ума прибавляется. Всего навидаешься.

– Армейский народ ходкий, - сказал Лунников.
– У любого своя высотка намечена.
– Спросил Должикова: - Ты, Витя, на что нацеливаешься?

– Как отец, учителем. Только школу фашисты сожгли.

– Отстроим.

– Отец преподавателем немецкого языка был, - тихо произнес Должиков. Очень любил немецких классиков, а они его убили.

– Фашисты!
– уточнил Кондратюк.

– Все равно - немцы.

– Ты, Витя, вот что прикинь, - ласково посоветовал Буков.
– В районном магистрате видел тех, кто из лагерей вышел, пытанные, замученные, - тоже немцы.

– Так это антифашисты, ну сколько их?

– А большевиков сколько до революции было? Считанное число.

– Спасибо за политинформацию!
– задорно сказал Лунников.
– Только помещение для занятии неподходящее - вроде санузла.

– Ты шуточками тут не балуй, - строго одернул Кондратюк.
– Фашистов пришибли, факт налицо. Дошли до Берлина и точку войне поставили, а дальше что с ними будет, с немцами?

– Наведем порядок, будьте уверены, - усмехнулся Лунников.

– Так ты, выходит, завоеватель народа, - иронически заметил Кондратюк, - а вовсе не его освободитель.

– Заклеймил, - обиделся Лунников.
– Что, я не понимаю, какая сейчас ситуация: комендантский наш час - дело временное. Немцы должны сами себе самостоятельно установить режим жизни: либо свобода и власть трудящихся, либо опять на шею им капиталисты вскочат, которых в западных секторах союзники обожают, как родственников.

– Правильно отрапортовал, - сказал Кондратюк, - а то я думал, тебя на свое идеологическое иждивение взять как отстающего.

– Ну вот что, перекур кончаем, надо посты занимать, - вставая, объявил Буков.
– У Кондратюка свое дело. Мы боевое охранение. Ты, Лунников, становишься в первом боковом отводе, наблюдение ведешь по магистральному каналу. Ты, Должиков, в обратном направлении, тоже у бокового отвода. Я ваш резерв. Вызывать, в случае чего, световым сигналом, самой короткой вспышкой, ладонью фонарь прикрыть и чуточку щелку между пальцев оставить.

Сопроводив, как разводящий, на пост Лунникова и Должикова, Буков встал по другую сторону стены, за которой работал Кондратюк, продолжая свой тщательный поиск, прикрепив брючным ремнем к голове фонарь, подобно шахтеру-забойщику.

Дзюба правильно предсказал, что утром уровень сточных вод повысится.

Буков тревожно прислушивался к сопению сточной воды, ползущей под землей, как гигантское мягкое пресмыкающееся, и чувствовал сквозь прорезиненную спецовку ее отвратительное, ощупывающее прикосновение.

И дышать становилось все труднее от зловония и оттого, что вода вытесняла воздух из туннеля.

Вспоминая о том, о чем рассуждали его люди во время перекура, Буков отметил, что каждый деликатно избегал говорить об обстановке, в которой они оказались, будто здесь ничего такого нет особенного, что бы могло взволновать, обеспокоить.

Это было проявлением солдатской воспитанности - делать вид, будто "все в норме", чтобы не трепать ни себе, ни товарищу нервы предположениями о грозящей опасности, не обнаруживать своих опасений, а уж если высказывать их, то только иронически, насмешливо, будто подсмеиваясь над самим собой.