В Великобритании операции по пересадке сердца, впервые проведенные в Национальной кардиологической больнице в Лондоне, были разрешены в 2 изолированных туберкулезных санаториях в сельской местности. Причина заключалась в личностях определенных людей, а не стратегическом планировании. Стратегии Национальной службы здравоохранения там не было. Хирурги просто заявили: «Мы будем пересаживать сердца» – и сделали это. Я поступил так же, когда начал разрабатывать альтернативные механические сердца в Оксфорде. Это были насосы для крови, которые можно просто взять с полки, и благодаря им возможность проведения операции не зависела от наличия доноров с тяжелыми черепно-мозговыми травмами.

Нравилось ли мне оперировать пациентов с раком легких или пищевода? Честно говоря, нет. В 1980 году не было ни компьютерной, ни магнитно-резонансной томографии – только обычная рентгенография грудной клетки. По этой причине, если на черно-белом снимке не наблюдалось очевидного распространения опухоли, мы удаляли только то, что было видно. Рак часто был более серьезным, чем мы предполагали.

Несчастные пациенты были обречены с самого начала. Они получали только болезненный разрез между ребрами – и никакой пользы. К счастью, сегодня все иначе, но в то время это удручало. Я был неугомонной душой, которой все быстро надоедало, и после нескольких месяцев удаления раковых опухолей я направился в Гонконг в качестве хирурга общей практики, чтобы проверить все то, чему научился в Кембридже. Затем администрация Коулунской больницы спросила меня, не готов ли я проводить у них торакальные операции на безвозмездной основе. Я обрадовался такой возможности, и передо мной встало множество увлекательных задач, о которых я не мог и мечтать на Западе.

Я не только стал увереннее в своих силах, но и привез в Хэрфилдскую больницу интересную, хоть и спорную, технику. Профессор Гуан Би Онг из Гонконгской университетской больницы научил меня, казалось бы, возмутительной, но относительно безопасной технике доступа к пищеводу с помощью пальцевой диссекции без вскрытия грудной клетки. Никаких болезненных разрезов между ребрами, только один небольшой разрез на шее и второй – в верхней части живота для мобилизации желудка. Затем я скручивал желудок в трубку и соединял с остатками пищевода на шее. Магия! Мистер Джексон, один из моих начальников, попросил меня продемонстрировать эту, менее инвазивную по сравнению с привычной, процедуру лондонским торакальным хирургам, но, как и следовало ожидать, никто из них не принял эту устрашающую технику. Большинство были слишком напуганы, чтобы даже попробовать ее освоить, из-за чего я приобрел репутацию безрассудного молодого человека. Так и было. И на это была причина, которая стала очевидна гораздо позднее.

Искренне обеспокоенный моим будущим, мистер Джексон любезно пригласил меня к себе на разговор. «Уэстаби, в тебе есть нечто особенное, и я пытаюсь понять что, – сказал он. – В этой сфере нам приходится выполнять приказы и вписываться в рамки. У тебя все получается естественно. Ты отлично работаешь, но не располагаешь к себе людей. Но если они не захотят видеть тебя в качестве коллеги, ты не получишь работу, которую заслуживаешь».

Тогда я рассказал ему о черепно-мозговой травме, полученной во время учебы в медицинской школе. О судьбоносном ударе по голове на регбийном поле, изменившем мою личность. О резком переходе от застенчивости и замкнутости к отсутствию тормозов и бесстрашию. Я был уверен, что эти качества помогут мне в хирургической карьере, ведь я смогу перестать пресмыкаться перед начальством, но, конечно, не стал это озвучивать. Я просто улыбнулся и сказал: «Моей вины в том, что я другой, нет. Во всем виноват корнуоллский фермер, который ударил меня по голове!» Джексон улыбнулся, и в тот момент мы дошли до сути нашего разговора. «Разумеется, здесь тебе рады, – сказал он. – Мы с Мэри собираемся выйти на пенсию через пару лет. К тому моменту ты как раз закончишь обучение».

«Это очень любезно с вашей стороны», – ответил я, хотя и не собирался оставаться в торакальной хирургии. Я хотел вернуться к работе с сердцем. Тем не менее этот теплый разговор помог мне немного успокоиться после приключений на Востоке.

Хотя я предпочел бы работать в Хаммерсмите или в больнице на Грейт-Ормонд-стрит, у Хэрфилда было свое очарование. Я жил в роскошном доме с баром, и у меня было два благосклонных начальника, которые с радостью передавали мне своих пациентов. Как это часто бывает в небольших больницах, персонал в основном состоял из дружелюбных местных жителей. Неподалеку находились уютные деревенские пабы, посетителей которых легко было впечатлить историями о кровавом месиве. По пути в больницу ночью я неизменно встречал лису, барсука или оленя, и вокруг меня всегда летали совы. На том этапе карьеры у меня в травматологической хирургии была полная свобода действий, потому что больше никто не хотел ей заниматься.

Операционная сестра неплохо передала отчаяние, царившее в Уикоме. Я понял посыл. Так торопился, что даже не переоделся и не взял куртку – запрыгнул в свой синий автомобиль прямо в синем хирургическом костюме и поехал. Опрометчиво решив, что бензина мне хватит как раз на 25 километров, я отправился в путь, наслаждаясь солнцем.

Было субботнее утро, и люди бродили по главной улице этой сонной лощины, когда я выехал за ворота больницы и повернул направо. В отличие от полицейских автомобилей и карет скорой помощи, моя машина не имела ни проблесковых маячков, ни сирены – я никак не мог показать, что тороплюсь. По ноте отчаяния в голосе медсестры я понял, что у пациента мало времени. Если бы ему не требовалась экстренная операция, к нам бы не обратились, и поэтому я почти не обращал внимания на других участников дорожного движения, что было обычным делом в Гонконге, но не здесь. Каждый раз, когда я нажимал на писклявый клаксон, уверен, окружающие считали меня полным идиотом. Выехав из деревни, я ощутил свободу и ускорился, направляясь в сторону Оксфорд-роуд.