— Эх, будем пить и гулять,

Козьи катышки пинать!.. —

завопил вдруг одноглазый кургузый мужичок, заместитель председателя Тахау. Весь красный от усердия, он допел озорную частушку до конца и замолк. Никто его не поддержал.

— Уф! И ведь тоже мужиком себя считает, — вздохнула одна из женщин. — И все теперь у таких в руках.

С какого-то края застолья донесся всхлип. Фариза вскочила.

— Да что же это такое?! — хлопнула она ладонью по столу. — Вы на свадьбу пришли или к покойнику собрались? Тьфу! Говорила я тебе, сватья, давай, сказала, соберем подружек Малики, попьем чаю, того на пока и хватит. Вот и смотри, к чему твое упрямство привело. Мы что, слезливые мунажаты[48] слушать собрались?

— А что, в пляс пуститься, юбками трясти? В четырех углах четыре сиротки сидят — голы, босы, накормить нечем, — сказала одна из женщин. Налила полстакана самогонки и махом, по-мужски, выпила.

Другая тут же заверещала:

Эх, плывет, плывет лодчонка,

Тянет, тянет светлый след.

Пишет письма мне мальчонка,

Самого все нет и нет.

Следом за ней и остальные, кто в лес, кто по дрова.

— Твой хоть письма пишет, а наши и строчки не напишут больше, — сказала худая, с увядшим почерневшим лицом женщина и, подбоченясь, вышла на середину. — Давай, Сагида, сыпь свои частушки дальше. — Сдернула с головы платок и, размахивая им, пошла выбивать дробь.

Эх, будем пить и гулять,

Козьи катышки пинать!.. —

снова, тупо и весело блестя единственным глазом, заерзал было на лавке Тахау, но старик Салях придержал его за плечо.

— Ты чего меня прижимаешь, ты, что ли, здесь хозяин? — окрысился кривой, но тут рука его нащупала стоявший со стороны незрячего глаза стакан, и вдруг тоска охватила его, он всхлипнул: — Эх, Идрис, эх, Муртаза!

— А что… Муртаза? — спросила молоденькая женщина. Видать, крепко выпила, взгляд мутный, голова то и дело на грудь клонится.

Старик Салях-, все примечавший, поспешно встал, снял засаленную тюбетейку, снова надел, реденькую бородку пригладил. Видно, собрался что-то сказать. Он подождал, пока уляжется шум.

— Вот, дорогие гости… — неожиданно тонким голосом выкрикнул он. Все застолье смотрело на него. — Стаканы полные? Хорошо. Поднимем же в честь того, что два молодых сердца в одно слились! — Подбоченился, закинул голову и выпил стакан до дна. Когда отзвучали поздравительные возгласы, он, глядя на молодых, добавил тихо: — Не будь войны, были бы мужчины дома, мы такую бы свадьбу сыграли — горы заплясали бы! А сейчас — не обессудьте!.. Однако, ямагат[49], жизнь одолеть даже войне не под силу. И пример — вот эти двое, что перед нами сидят. Есть на свете любовь — значит, живем. Живем!

— Что с Муртазой? — перебила старика та, молоденькая, хмельная. — Два месяца уж писем нет… Чего молчите?

Сагида села к ней, заправила под платок растрепавшиеся волосы, отерла лицо, глаза.

— Не пей больше, Ханифа, — отодвинула стакан на середину стола.

Старик постоял, потупившись, потом снова посмотрел на молодых:

— Малика, дочка, на наших глазах ты выросла и расцвела, словно цветок полевой. Но в самую пору, когда вам гнездо вить, род множить, одна остаешься… Батыру твоему туда, на поле боя, надо, чтобы и землю свою, и гнездо ваше защитить. Но вот что хочу сказать: отец твой, брат, два льва, молодой и старый, и любимый твой муж вернутся с войны — и соберемся мы снова, всем аулом, и сыграем большую свадьбу, по советским законам и башкирским обычаям…

Алтынсес посмотрела на старика, обвела взглядом стол. Нет, ее свадьба — сейчас, она счастлива, и другой свадьбы ей не нужно.

Вторую свадьбу она стала придумывать уже потом и придумывала не оттого, что мучила убогость первой, а потому, что эта вторая, сказочная свадьба, говорила она себе, будет тогда, когда вернется Хайбулла.

— Так что не обессудьте, что не веселы, рады бы повеселиться, да время невеселое…

— Да! — мрачно поддакнул Тахау. — Тут война, а тут… свадьба! Ночь напролет гулять готовы. Домой пора, домой, домой! И-эх, Идрис, и-эх…

— Когда к себе созовешь, тогда и разгонять будешь! — вскипела Фариза.

— Ешьте, пейте, дорогие гости, — засуетилась Мастура, пытаясь перевести разговор на другое. А сама, видно, что-то чует, чего-то ждет. Глаза то на Саляха, то на Тахау так и бегают, а правую руку, словно от удара заслониться хочет, к груди подняла.

Салях странным взглядом посмотрел на захмелевшую Ханифу и повел подбородком на дверь, давая знать Сагиде, чтобы она увела ее. Женщины молча ждали. «Ой, мама!» — все поняла и всхлипнула Сагида, быстро прикрыла рот платком и, подхватив под бок отяжелевшую подругу, повела ее к двери.

— И-эх, Идрис, и-эх, Муртаза! — простонал Тахау, уронив голову на стол.

— Да, ямагат… — сказал Салях и хотел было добавить «садитесь, люди». Весть была такая, которую только тогда можно сказать человеку, когда тот на что-нибудь присядет и будет готов слушать. Но все и так сидели — свадьба же, застолье… — Да, ямагат, — повторил он, подбородок его задрожал. — Черная весть сегодня пришла… про Идриса и Муртазу.

Ту минуту навсегда запомнила Алтынсес.

Долгая была тишина. Сидели двумя рядами, опустив глаза, смотрели в стол. Тлела керосиновая лампа, тускло мерцали медные монеты на нагрудниках старух и медаль на гимнастерке Хайбуллы. Только стучали старые ходики на стене и суетился маятник, бросая блики на застолье. Время споткнулось и побежало дальше. Но время Идриса и Муртазы остановилось навсегда.