— Надо же! А я жала, спины не разгибала — еле-еле двести. С чего это ты так разошлась?

Алтынсес ничего не сказала, засмеялась тихонько и, просунув руку под фартук, погладила письмо на груди.

— Она не как ты, жнет серпом, а не языком, — поддела Кадрию одна из женщин.

— Ой, вы на эту немочь взгляните только! Она, видите ли, сто двадцать связала! Тут люди разговаривают, а она туда же, со своим словом лезет!

— Ну-ну-ну! Будет вам! Опять базар… — вмешался Сынтимер.

Полная своей радостью, Алтынсес отошла и села в сторонке. Связанные ею снопы, похвалы женщин, их споры, быстрая горячая перепалка — все это, лишь коснувшись, скользило по краешку ее сознания. От голода и жажды кружилась голова, в руках все косточки ныли — хоть и чувствовала, но до рассудка все это не доходило.

К ней подошла Фариза.

— Ты что сидишь, случилось что-нибудь?

Дочь кивнула, чтобы та нагнулась, и, к удивлению матери, поцеловала ее в пыльную, в разводах от пота щеку.

— Что с тобой, ты чего такая? — все больше удивляясь, спросила Фариза.

— От Хайбуллы письмо пришло, мама!.. — прошептала Алтынсес.

— Когда принесли? И молчит ведь, будто перстень во рту прячет! То-то говорили, что сватья приходила! Вот счастье-то! Слышали?! — крикнула Фариза. Она резко, будто молодая, вбежала в круг женщин. — Слышали? От зятя письмо пришло!

Женщины поспешили к Алтынсес.

— Вот радость-то!

— То-то у меня с самого утра правое веко дергалось — было, значит, к чему.

— Понятно! Она с письмом возле сердца жала, — не удержалась, поддела Кадрия. — Потому такую кучу снопов и накатала.

Пришло кому-то письмо с фронта — значит, оно всему аулу пришло. Читают все, в любом слове какой-то намек видят, скрытый смысл ищут: разгадай его, и сразу станет ясно, как же на самом деле там обстоят дела. Такой у женщин Куштиряка заведен обычай. Долгими ли зимними вечерами на посиделках, летом ли в поле в короткие минуты отдыха — разговор о письмах зайдет непременно. Письмо, которое бог весть сколько раз читано, слушают с неотрывным вниманием. Там, где солдат немного чувства подпустил, растрогаются, всхлипывать начнут, поплачут немного; там же, где, наоборот, смешное что-нибудь, смеются до слез. Если в конце письма солдат песню приписал, и говорить нечего, тут же заучат наизусть. А какая-нибудь песенница побойчей, вроде Кадрии, подберет мотив и споет с ужимками — так бы, дескать, спел сам отправитель письма.

— Ну-ка, Алтынсес, прочти письмо Хайбуллы! — сказала Сагида, обняв ее за плечи.

Женщины, забыв об усталости, о домашних заботах, уселись в кружок. Алтынсес сидела, опустив глаза, не знала, что и сказать: письмо-то было написано ей одной. Люблю, тоскую — вот и все слова. Кому другому показать или вслух прочитать — со стыда сгоришь. Даже когда она его одна читала — лицо жаром горело.

В половину страницы письмо. Она уже знала его наизусть. «Свет очей моих, Алтынсес! — писал любимый. — Только сейчас, когда расстались, я до конца понял, как люблю тебя. Так люблю, что жить без тебя не могу. Во сне и наяву только о тебе и думаю. Эх, сколько слов я тебе так и не сказал!

Мама, Зоя, Надя на твою заботу остались. Живите дружно. Обещал писать прямо с дороги, да не вышло. А почему, объясню потом. Только этой ночью добрался наконец до фронта, разыскал свою часть. Очень некогда. Если долго не будет писем, не тревожьтесь. Только случай выпадет, напишу длинно и обо всем. За меня не бойся, будь терпелива, милая моя Алтынсес. Земля разверзнется, весь мир в огне будет — вернусь все равно, жди. Сто, нет, тысячу раз целую…»

Фаризе не понравилось, что дочь сидит молча, прикусив губу.

— Ну-ка не томи людей. Не такие уж секреты, наверное, — сказала она строго.

— Так ведь… никаких новостей… пишет, что жив-здоров, больше ничего, — пробормотала Алтынсес.

— И даже «люблю, скучаю» не пишет? — насмешливо оттопырив губу, сказала Кадрия. — Вот оно: слишком яркое — скоро слиняет. Уже не до тебя ему.

— Придержи язык-то! Может, кроме «люблю», и слов других нет, — вступилась одна из женщин.

Алтынсес только пуще вспыхнула.

— Вот это и есть самое дорогое. Читай! — напирала Сагида.

Алтынсес вдруг вскочила и без оглядки припустила к аулу.

Женщины переглянулись. Одни поморщились, будто полынь на язык попала, другие удивленно покачали головой. Оживление погасло, только сейчас, кажется, заметили, что солнце зашло за двугорбый хребет. Сразу вспомнили, что дома сорок дел недоделано, дети без присмотра, корова недоена. Снова почувствовали усталость, голод и, потухшие, злые, потянулись домой.

Вот так Алтынсес обидела односельчан. Обычай, который многим в тяжелую пору утешением был, нарушила. Испугалась, что слова любви, предназначенные только ей, по чужим ушам разлетятся.