– Спрячешься за алтарём, – сообщил Лотар, – сюда никто не имеет права заходить, так что тебя не увидят.

Мастер бросил мешок с едой за саркофаг и принялся вытаскивать склянки из свёртка. Бутылку он, чтобы не мешалась под ногами, поставил на алтарь, а древесные свечи сгрузил вниз. Вкопать-то их не получится из-за деревянного пола, так что придётся найти, чем их прикрыть, чтоб не бросались в глаза. А смешать сассолит с купоросным маслом для того самого холодного пламени надо будет уже в процессе, чтобы ветер не разнёс по залу драгоценный эфир. Когда фитиль последней свечи был спрятан за пустыми подсвечниками и мраморными осколками, Фауст окликнул подручника.

– У меня всё готово, мастер, – доложил он. – Теперь твой черёд. Я заберу одну из свечей, если позволишь, чтобы было удобней. Здесь их всё равно много, – юноша махнул рукой. Креца кивнул.

– В этой сумке – твои оставшиеся деньги. Получишь сразу, как только народ разойдётся со службы. Если нужно, то до тракта доберёшься с караульными для своего спокойствия. А теперь пошёл быстро за алтарь, – велел он. – И сиди тихо. Помни – никто не должен тебя здесь видеть. Я дам знак, когда тебе вступать в игру.

Усевшись на пол за саркофагом, Фауст, немного помявшись, всё же достал новый кусок пирога. Он не знал, сколько придётся ждать, и очень боялся снова уснуть. Чтобы развлечься, он достал свою тетрадь, в которой не писал с самого выезда с города, но мелкие чёрные буквы сливались у него перед глазами. Голова лучиной зажёг свечи, стоящие на алтаре, и спустил одну вниз. Золотисто-кровавые лучи закатного солнца наконец сменились белёсыми бликами луны, и в дверях храма раздались первые шаги деревенских мужиков.

Зал наполнился голосами – тихими и немного грустными. Здесь были и мужики, и старики, и несколько детей. Очень много женщин пришло – или не много, но говорливых. Фаусту очень хотелось высунуться из своего убежища, чтоб поглазеть на происходящее. Он примерно представлял, как приходят службы севера и юга; но, что получилось в Осочьей после слияния двух верований, ему и представить было сложно. Когда голоса стихли и шаги наконец прекратились, Лотар вышел к алтарю. Он принялся читать молитву Всесветному, люди молчали и только иногда хором повторяли за ним отдельные фразы. Какая-то женщина далеко впереди тихонько плакала. Справа раздался звон стекла – кто-то откупорил бутылку и принялся разливать прихожанам напиток. Судя по возне, которая раздалась со всех сторон, деревенские передавали друг другу чашки.

– …и прими нас в свои владения, или позволь вернуться вновь силой небесной, – закончил наконец Креца и, повернувшись к алтарю, встал перед ним на колени. Нестройный хор голосов вторил его последним словам и зазвенел чашками. Когда последний человек поставил бокал, люди запели. Получалось у них это, честно признаться, прескверно; к тому же, песня была на наречии Фрахейна, язык для людей был не родной, и разобрать слова было сложно. Но, при всей странности картины, Фауст готов был признать, что действо оказалось весьма трогательным. Женщина у входа так и продолжала тихонько всхлипывать; на фоне певчих послышался шёпот – верно, кто-то принялся её успокаивать.

Подручник тяжело поднялся на ноги и опёрся ладонями на алтарь. Вслед за ним поднялись и все деревенские, не прекращая своего пения.

– Пора, – шепнул Лотар одними губами. Фауст поднёс свечу к фитилям. На самой высокой ноте песни раздалось шипение, повалил дым – и алтарь заискрился ярким серебристым огнём.

Народ ахнул и зашептался. Кто-то явно попытался пройти вперёд, но выбившаяся вперёд искра отпугнула его на место. Фауст принялся смешивать содержимое двух подготовленных склянок и прогревать его над свечой.

Креца ликовал. Он повернулся к прихожанам и вновь затянул песню, которую тут же подхватили все присутствующие. Кто-то слева вышел вперёд, чуть пританцовывая и отбивая ритм песни ногами. Спустя мгновения к нему присоединился ещё один, и ещё, и весь зал наполнился стуком каблуков и весёлыми, чуть пьяными голосами. Даже плачущую женщину уже не было слышно: то ли успокоилась, то ли просто оказалась слишком тихой рядом с таким бурным весельем. Настал черёд следующих двух свечей – они с хлопком заискрились розоватым пламенем, и люди вокруг восторженно взвизгнули. А тут и смесь была готова – Фауст сунул тарелку с ней на алтарь позади подручника и осторожно поджёг воздух. Показалось знакомое зеленоватое пламя. Креца поднял блюдце, предварительно незаметно попробовав его пальцем, и опустил лицо в огонь. Какой-то мужик, чуть дрожа, прошёл ближе к Лотару, стоящему перед алтарём, и упал перед ним на колени. С другой стороны тоже раздались шаги и глухой стук. И ещё раз, и ещё. Подручник бросил блюдце вниз, широко улыбнувшись, прикрыл глаза и взмахнул руками, чтобы поприветствовать своих – теперь уж точно своих – прихожан. И задел широким шёлковым белым рукавом бутылку виноградной водки, которая всё ещё стояла на алтаре.

Бутылка, переворачиваясь и звеня, летела вниз три долгих удара сердца. Первая трещина появилась на ней ещё в полёте, когда она ударилась о мраморный угол. Едва бутылка коснулась пола, она тотчас разлетелась на мелкие осколки, и капли попали в искрящиеся свечи. Жидкость загорелась с громким хлопком, и огненные потоки заструились к прихожанам по старому, деревянному полу, который тоже начал пугающе потрескивать. Зал заполнился удушающим запахом благовоний и ароматных листьев, которыми были усыпаны доски около саркофага.