Вкусный напиток предстояло одолевать одному — не кадета же приглашать в компанию… И этот стервец — внутренний голос — спрятался: ни писка от него, ни царапанья, будто бы умер.

Тьфу!

Послышался удар медного станционного колокола — пора отправляться, «микст», словно норовистый конь, запряженный в голову поезда, — дал свисток и начал громыхать чугунными сочленениями колес. Перрон медленно пополз назад. Полковник, провожая кадета, почтительно взял под козырек, Калмыков с ненавистью проводил его побелевшими глазами и налил себе стакан коньяка. Полный, почти вровень с краями.

В купе вкусно запахло крепким виноградным духом, солнцем, ветром, сухими дубовыми листьями, еще чем-то приятным, — коньяк был очень качественным, одним словом, шустовский. Шустовскиие коньяки Калмыков любил. Большим глотком он отхлебнул полстакана, проглотил и вкуса коньяка не почувствовал. Удивленно качнул головой.

Кадет глянул на него диковато, потом прилип лицом к окну, словно бы хотел разглядеть там что-то потайное, невидимое. Уж не полковника ли?

Калмыков усмехнулся, выдернул из ножен шашку и ловким точным ударом снес у ананаса макушку, словно шапочку у хасида — верующего местечкового иудея затем отжал окно и в образовавшееся отверстие стряхнул шапочку — та звучно шлепнулась на шпалы.

Следующим ловким ударом Калмыков отрубил тонкий ровный пласт-кругляш, сделал это изящно, будто цирковой артист, подкинул его лезвие и поймал, поднес к ноздрям. Спелый ананас пах одуряющее терпко и одновременно нежно. Неземной запах этот родил на языке сладкое томление… Калмыков сунул шашку в ножны, чтобы не мешала, зубами отодрал от кругляша жесткую колючую кожуру, надкусил мякоть.

Ананас был хорош, но, тем не менее, Калмыков с кислым видом подергал усами:

— Квашеная в вилках капуста бывает нисколько не хуже. Если не лучше.

Он вновь выдернул шашку из ножен, отпластовал очередной кругляш от ананаса, быстро расправился и со второй порцией, подтвердил прежнее суждение:

— Да, капуста в вилках не хуже!

Кадет опять диковато, словно увидел папуаса, случайно попавшего на Амур, глянул на Калмыкова, открыл рот, чтобы изречь нечто умное, но увидев белесые глаза казачьего офицера, захлопнул рот и поежился, будто от холода.

Поезд громко постукивал колесами на стыках, за окном поблескивала речная синева — «микст» тянул вагоны вдоль спокойной, слегка вздыбленной ветром речки. Калмыков вытянулся перед коньячной бутылкой, словно перед генералом — единственно, только честь не отдал, налил себе еще стакан.

Все-таки умеет господин Шустов производить коньяки — вкусная у него получилась штукенция. Раздражение, оставшееся после появления в купе кадета, не проходило. Вместо роскошной золотоволосой дамы неприятно было лицезреть прыщавого суслика… И как же он, дурак набитый, поверил внутреннему голосу, этому шарамыжнику, сидящему в нем? Эх, Ванька, Ванька!

Вкусный хмельной дух коньяка распространялся не только по купе — по всему вагону, Калмыков, приходя в некое внутреннее неистовство, резко дернул головой, будто поймал зубами пулю — ловкий такой трюк. Кадет глянул на попутчика со страхом и съежился еще больше.

Медленными, очень маленькими глотками Калмыков осушил половину стакана, вкусно почмокал губами, прислушался к тому, что происходит в него внутри — процесс явно был сложный, приятный, раз с лица этого человека исчезла некая жесткость, а следом за нею и упрямая угловатость черт, которая обычно появляется перед дракой, — Калмыков довольно крякнул и вновь лихим ударом шашки оттяпал пластину ананаса, будто кусок репы отрубил.

— Гха!

Кругляш ананаса взвился в воздухе, Калмыков еле его поймал. Подивился:

— Во, какой шустрый огурец!

Съев ананас, покосился одним глазом — хмельным, бесшабашным, — на хваленый фрукт-бомбондир: а каков вкус у него? Не прохватит ли понос?

Не должен прохватить. Иначе Калмыков загонит буфетчика в Китай и никогда его оттуда не выпустит.

Нет, потреблять фрукт-бомбондир было еще рано. А вот черед бананов подошел — пролетят в один миг в качестве шлифовки. Выпитое всегда хорошо отшлифовать сладкой банановой мякотью. Калмыков открутил от связки один кривой толстый банан, сдернул с него шкурку и, брезгливо приподняв в руке, произнес с неожиданным интересом:

— У коня причиндал больше.

Несчастный кадет сделался совсем плоским, вжался костями в спинку сиденья, побледнел, на кончике носа у него теперь непрерывно собиралась простудная роса и частым дождем сыпалась вниз.

Калмыков с усмешкой посмотрел на кадета и отвел взгляд в сторону. С ожесточением откусил кусок банана, не разжевывая, проглотил. Банан оказался пресным. Откусил второй кусок.

Речная рябь за окном кончилась, поползла неряшливая зеленая тайга, какая-то непричесанная, вспушенная, с воронами, пытавшимися бороться с внезапно возникшим ветром — целая стая пробивалась к неведомой цели, взмывала вверх, обессиленно хлопала крыльями, плывя на одном месте, потом, роняя перья, ныряла вниз, к макушкам деревьев, лавировала там с трудом, беспомощно разевала рты, давясь воздухом и разным небесным сором, пока ветер снова не зашвыривал их наверх, не прижимал к тугим кудрявым облакам, неторопливо ползшим в выси.