Из Никольска-Уссурийска к Калмыкову приходили вести не самые добрые: казаки по-прежнему были недовольны своим атаманом, поднимались против него. Калмыкову было обидно:

— Ну и пусть галдят и бунтуют! За свое место я не держусь, — шептал он тихо, слезно, — пусть переизбирают. Только где они найдут такого человека, который и с японцами был бы в ладах, и с америкашками, и французики чтобы в ладошке сидели, особо не тресли брыльями, и все прочее. И чтобы военный министр, находящийся в Омске, во Временном Сибирском правительстве, считался с точкой зрения войска. А? Нет такого другого человека. И хлеб для народа я достаю — сколько надо хлеба, столько и достаю. Кто еще может это делать? — Калмыков замирал, чутко вслушиваясь в пространство, потом решительно рубил рукою воздух: — Никто!

Новый начальник военно-юридического отдела Михайлов, которому атаман поручил присматривать не только за врагами, но и за друзьями, решил, что в число этих «друзей» неплохо бы включить и самого атамана.

Михайлову стало понятно, что атаман пойдет на что угодно, даже душу продаст, но сделает все, чтобы остаться на своем месте, при булаве; более того — постарается стать главным человеком в буферной республике.

Буферная республика — это японское изобретение, это они выдумали словечко «буферная» и подвели под него материальную базу. В том, что над кривоногой республикой этой будет развеваться белое знамя с красным солнцем посередине, они не сомневались, потому и дали Маленькому Ваньке деньги — совсем недавно, например, выделили кредит в два миллиона рублей.

Кредит этот атаман, естественно, никогда не вернет, поэтому большую кучу ассигнаций (деньги едва влезли в грузовик) можно было считать обычной подачкой, подарком. Дарили подданные «солнцеликого микадо» Маленькому Ваньке и оружие, и боеприпасы, и обмундирование, даже тюк ткани для личных нужд Калмыкова преподнесли — пойдет на второй комплект генеральской формы.

Атаман был доволен. Он обхватил тюк руками и захохотал неожиданно зычно:

— Добрый подарок! Штука сукна мне никогда не помешает. — Кликнул ординарца: — Оприходуй, это, Гриня, незамедлительно. Я куплю, мы с тобой еще одну шинель сошьем. С барашковым воротником — в расчете на здешнюю холодную зиму.

Вскоре Калмыков пошил себе еще одну генеральскую форму, благо в Хабаровске было много хороших портных.

А из Никольска-Уссурийского недобрые вести продолжали поступать: казаки все больше и больше желали свергнуть Маленького Ваньку, орали так, что надо было ватой затыкать уши от их речей: могли полопаться барабанные перепонки:

— Калмыкова — долой! В поганое ведро атамана и — в мусорную яму!

Атаман, когда ему рассказывали об этом, лишь болезненно морщился.

Григорий Куренев сделался ему в Хабаровске самым близким человеком — атаман даже в спальне своей поставил для Грини кровать, чтобы тот охранял его сон. Калмыков опасность ощущал кожей, ноздрями, кончиками пальцев — очень чуток был. Помимо шашки и карабина ординарец теперь обзавелся и дополнительным вооружением — двумя наганами. Это ему посоветовал новый начальник юридического отдела: наган, дескать, самое надежное оружие, никогда не отказывает… Григорий Куренев советом воспользовался — атаман лично вручил ему два ствола.

Выслушав последнего посыльного, прибывшего поездом из Никольска, Калмыков потемнел лицом, раздраженно подергал усами и махнул рукой, выпроваживая посыльного из дома:

— Иди отсюда!

Вечером, когда ординарец подал ему еду, атаман хлопнул ладонью по табуретке.

— Посиди со мною, Гриня!

Куренев безропотно сел, хотя дел у него на кухне было более чем под завязку, — после атамана столько грязной посуды оставалось, как от трех здоровенных неряшливых мужиков. Атаман придвинул к нему крынку с молоком:

— Выпей стаканчик!

Ординарец мотнул головой.

— Благодарствую великодушно. Уже сыт.

— Да пей, лей молоко в стакан, не стесняйся! Может, чарку хочешь?

— Молоко, извините великодушно, Иван Павлович, не стаканами пьют, а кружками.

— Это кто как… И где как. На Кавказе, например, где я родился, пьют стаканами.

— А коньяк?

— Коньяк пьют из турьих рогов. Один рог выпьют — и достаточно. Больше не надо.

Гриня прикинул, сколько же коньяка помещается в большом роге, и восхищенно почесал затылок:

— Это надо ж!

Атаман достал из кармана бумажку с перечнем фамилий, доставленную ему уссурийским посланцем, разгладил ее рукой.

— Хочешь, Григорий, узнать, кто больше всех на меня тянет в казачьей среде? А? — речь у атамана явно была негенеральской — Калмыкову не хватало не то чтобы образования, не хватало даже обычной грамотешки.

— Да вы чего, Иван Павлович? Надо быть дураком набитым, чтобы тянуть на вас, — ординарец изумленно вскинул брови, — это ж все равно, что дуть против ветра.

— Или мочиться.

— Или мочиться, — повторил слова атамана Гриня.

— Есть такие люди, друг мой, есть… И их немало. Вот смотри, — атаман вновь разгладил бумажку. — Первым, естественно, числится Гаврила Шевченко.

— Старый уже, а все ему неймется, — осуждающе проговорил ординарец. — Пфе!

— Старый, но зато опытный.

— О Боге надо думать, о душе, о семье своей, о детях, Иван Павлович, а он… Нет, не понимаю я таких людей.

— Не ты один не понимаешь, Гриня, — народ не понимает. А народ — это о! — атаман назидательно ткнул пальцами в воздух. — Народ — это масса! — Он почмокал языком. — Вторым идет Шестаков, есаул…