Днем к нему пришел Савицкий, начальник штаба. Савицкий погрузнел, стал лосниться, обрел важность — на плечах у бывшего хорунжего красовались теперь погоны войскового старшины, по-нынешнему, подполковника.

— Иван Павлович, я к вам, — Савицкий с удовольствием поскрипел новенькими американскими ремнями, в которые был затянут.

Атаман недовольно глянул на гостя, выразительно вздернул одну бровь: ведь знает же человек, что домой к атаману ходят по приглашению.

— Ясно, что не к Грише, моему ординарцу. Выкладывай, чего случилось?

— Иван Павлович, не сочтите это сверхосторожностью, но я бы построже отнесся к казакам, вернувшимся к нам из Красной Армии.

— Я знаю, что делаю, Савицкий. У тебя что, есть факты?

— Есть.

— Какие?

— Мой доверенный человек из Первого уссурийского полка сообщил, что бывшие красноармейцы часто собираются группами и о чем-то шепотом беседуют…

— Мало ли о чем они могут беседовать. О бабах, например… — Калмыков поморщился, махнул рукой, словно бы хотел поставить точку в неприятном разговоре. — Так мы с тобой, Савицкий, друг друга будем подозревать в большевистской агитации. Ты веришь, что я могу быть большевиком?

— Нет.

— А я не верю, что ты можешь быть большевиком… Вот и весь сказ. Так и тут с бывшими красноармейцами. Ну, ошиблись мужики, поверили какому-нибудь Шаповалову или этому самому… Шевченко. Что же мне теперь — головы им рубить за это? Так мы все казачество уничтожим. А это, брат… — Калмыков поднял указательный палец, поводил им их стороны в сторону.

— Мое дело — предупредить вас, Иван Павлович, ваше — принять решение.

— Да потом, не люблю я этих фосок… — Атаман называл секретных агентов, стукачей и прочий люд, любящих наушничать, фосками. Непонятное слово это прижилось в среде калмыковцев. — Сегодня они служат нашим, завтра — вашим, продаются всем подряд. Кто им больше заплатит, тем и продаются, — атаман демонстративно сплюнул на пол.

— Есть еще кое-какие соображения, Иван Павлович…

Атаман вновь поморщился.

— Давай поступим так: завтра я буду в штабе и все выслушаю. Сейчас не могу. Настроения нет, Савицкий. У тебя бывает такое, когда нет настроения?

— Бывает.

— Вот и у меня бывает. Прощевай до завтра.

Не нравилась такая позиция Савицкому, не нравилось серое лицо атамана, многое не нравилось, но поделать он ничего не мог и от ощущения собственного бессилия чувствовал себя неважно' В прихожей, натягивая на плечи полушубок, украшенный серым каракулем, Савицкий ткнул пальцем в Гринин живот, перетянутый поясом с двумя висевшими иа шлейках наганами (третий ствол ординарец держал у себя под подушкой):

— Он пьет?

— Кто он? — прижмурив по-кошачьи один глаз, спросил ординарец.

— Ну, он… Иван Павлович.

— Да нет вроде бы. Не замечал.

— Не ври. Иначе отдам тебя Юлинеку.

— А я Иван Павловичу скажу.

Савицкий поежился, застегнул полушубок и ушел — разговор ни с атаманом, ни с его ординарцем не получился.

На улице его поджидал конвойный наряд во главе с подхорунжим Чебучеико. Подхорунжий вежливо протянул Савицкому ремеиный повод.

— Пожалуйста, господин войсковой старшина!

Ездить по улицам Хабаровска без конвоя опасно — даже дома, в хате, по дороге от обеденного стола к печке могли обстрелять невидимые враги, державшие под прицелом окна, поэтому Савицкий предпочитал брать с собой наряд.

Едва наряд въехал в пустынный, забитый снегом проулок, — хотели сократить дорогу к штабу, — как ударил гулкий, словно бы из сигнальной пушки, выстрел, — стреляли с чердака одного из домов. Пуля просвистела рядом с головой войскового старшины, обожгла горячим воздухом щеку. Савицкий пригнулся и пустил лошадь вскачь.

Искать чердак, на котором засел стрелок, было бесполезно; возвращаться сюда с казаками — тоже бесполезно: стрелок к этой поре испарится.

Чебученко выхватил из кобуры кольт, потряс им, но стрелять не стал — все патроны были бы сожжены впустую, — также пустил коня вскачь.

Через несколько секунд проулок был пуст — казачий наряд покинул его.

Над проулком, неспешно взмахивая крылами, плавали вороны — чуяли разбойницы падаль, каркали сыто, негромко, с презрением поглядывали на людей — их суета птицам не нравилась.

Помазков ходил мрачный погруженный в себя, на людей старался не смотреть — хоть и был он казаком, и носил на штанах желтые лампасы, а в войско калмыковское не вступал, противился, темнел лицом, когда ему об этом говорили и замыкался в себе.

Матушка Екатерина Семеновна, нынешняя супруга его, прикладывала к глазам угол платка, всхлипывала:

— Никакого войска, никаких атак с оборонами… Хватит! Одного мужа я уже потеряла, второго терять не хочу. Все!

Помазков молча опускал голову. Конечно, в войске, именуемом страшно не по-русски — ОКО, он добрался бы до этого куренка-атамана быстрее, чем здесь, в казачьем тылу. А с другой стороны, кто даст Помазкову подойти к атаману близко? Калмыков плотно окружил себя верными людьми — даже пуля между ними не протиснется… Помазков вздыхал и отводил взгляд в сторону.