Этот вопрос папа решил в два счета. Стоило ему заикнуться на работе о желании провести двухдневную экспедицию по забору и анализу грунта с острова Янкича, как руководство быстренько подсуетилось: ему выделили яхту, необходимое оборудование и снаряжение. Никого не волновало, что по образованию папа был далек от геологии и что прав на управление яхтой у него не было. А все благодаря тому, что в его дипломе красовалась заветная надпись «г. Москва». Да, выходцы из столицы всегда пользовались в Охе особым почетом. Не переживай, Бессмертный, ты станешь первым исключением из этого правила. Мы об этом позаботимся.

Родители всегда с теплотой вспоминали об этом путешествии, несмотря на то, что папа налетел на камни у самого входа в бухту и чуть не укокошил яхту. Еще бы. Красота там, говорят, невероятная. Так что губа у мамы не дура. И, конечно, самым приятным бонусом стало мое появление на свет через девять месяцев.

Окрыленная мама планировала растить меня в айнских традициях. Слава богу, вмешался папа. Иначе ходила бы я без имени до шести лет (так айны защищали детей от злых духов), а потом меня окрестили бы какой-нибудь очередной Карой. Мама долго дулась на папу, но в конце концов согласилась с ним.

– В нашей жизни начинается непростой период. – Мама поудобнее уселась на стул и обхватила чашку с горячим чаем обеими руками.

– Как будто он когда-то заканчивался, – огрызнулся дешевый коньяк. Гран мерси, Егорик.

– Лида, я не шучу, – мама нахмурилась, а ей это совсем не шло. – Папу сегодня уволили с работы.

Хуже не придумаешь. Занавес.

– Почему?

– Оптимизация производства. Попал под сокращение.

– Конечно, на фига сотрудникам соблюдать правила безопасности. На нефтяной-то скважине.

– Лида, угомонись. И так тошно.

– Ну а что это за оптимизация такая? Или папин начальник считает, что нет на свете работы безопасней, чем добыча нефти?!

– Начальника тоже уволили. Оставили только одного папиного подчиненного. Стоит он дешевле, а толку от него якобы будет столько же.

– Ага, до первой аварии.

Мама укоризненно взглянула на меня, но спорить не стала. Конечно, какой смысл спорить с прописными истинами. Экономия на безопасности никогда не заканчивалась ничем хорошим. И мама знала об этом не понаслышке.

Полный отстой. Мы всегда жили только на папину зарплату. Мама, конечно, тоже работала, но на ее копеечные библиотечные выплаты можно было разве что туалетной бумагой на месяц затариться. Перспектива не ахти. А зная папину тревожную натуру, можно было не сомневаться: сегодняшний приступ был лишь вершиной айсберга.

Его не просто турнули с работы. Его лишили возможности нормального существования в Охе. Предприятие-то градообразующее. И теперь папе светила разве что вакансия дворника или, при хорошем раскладе, продавца. Хотя какой из него продавец. Вот тебе и красный диплом.

– Без твоего дара папе пришлось бы совсем худо. – Мама потрепала меня по голове. Как домашнего пса, послушно выполнившего команду.

На самом деле я так не думала. Зато так думал все еще не выветрившийся Егориковский коньяк. Выпила с гулькин нос, а эффекта на полдня. Возьмем на заметку.

Насчет «дара» мама, конечно, погорячилась. Так она называла мою способность рисовать сны. Не те сны, что уже приснились, а те, что обязательно приснятся, как только я увековечу их на бумаге. Эту странность мама заметила, когда мне исполнилось четыре годика. Я очень хорошо рисовала, а свои творения любила складывать маме под подушку. Когда маме в очередной раз приснилось ровно то, что было изображено на рисунке, она решила провести эксперимент: попросила меня нарисовать ночь, перевернувшую ее жизнь с ног на голову. Ту самую ночь, когда случилось землетрясение в Нефтегорске. Мама показала мне фотографии этого места и впервые рассказала о том, что тогда произошло. На следующий день она проснулась в холодном поту. Немудрено, ведь ей пришлось заново пережить трагедию. С одним маленьким, но очень важным дополнением: во сне мама успела сказать родителям, как сильно их любила.

На радостях предки отдали меня в художественную школу. Преподы, конечно, были потрясены моими способностями к рисованию. И вот однажды, когда нам дали задание нарисовать любимое животное (естественно, я выбрала бурого медведя), одна бесячая рыжая девочка с двумя косичками стала смеяться над моим наброском. Она никак не хотела униматься и продолжала дразнить меня до конца занятия. Я была не из тех, кто мог словесно постоять за себя. Скрипя челюстями от обиды, я представляла, как мой медведь встает на задние лапы и, рыча во всю пасть, шарахает рыжую задиру когтистой лапой прямо по лицу. И все бы ничего, если бы на следующий день бесячая девочка не пришла на занятие с разодранной щекой и опухшими от слез глазами.

– Мама сказала, что я сама себя поцарапала во сне. Но я-то точно знаю, что это был твой чертов медведь, и я это так не оставлю, – зло процедила она сквозь зубы.

Я расплакалась и попросила препода позвонить моей маме, чтобы она забрала меня домой.

– Аста ла виста, бейби, – фыркнула напоследок рыжая задира.

Таким было мое последнее занятие в художественной школе.

У мамы возникло несколько гипотез: во-первых, адресату достаточно было просто взглянуть на мой рисунок, чтобы он явился к нему во сне. Во-вторых, важную роль при создании очередного шедевра играло мое эмоциональное состояние. В-третьих, нанесенное придуманным мной персонажем увечье могло стать реальным. Почувствуй себя Фредди Крюгером. Ха-ха. И, наконец, в-четвертых. Мы не знали, мог ли спящий человек что-то изменить в воссозданной мной картине из его прошлого. И нас пугала даже ничтожная вероятность этого.