– Стоп обниматись! Ви не бап, чтоп обниматись!

Незаметно вырвав кирпич, Алексей отпустил задыхающегося от злости Зверина.

– Себя не жалеешь, о других подумай, - шепнул он.
– Этот мясник запустит из автомата сразу по всем, а за твою глупость умирать никому не хочется...

После дикой расправы с поляком Стажинским Миша задумал убить коменданта, но не знал, как это сделать, и приставал то ко мне, то к Васе Самарцеву:

– Скажи, ну, скажи, пожалуйста, как до Дрюкашки добраться? Я на все готов, только бы его пристукнуть удалось.

Мы то уговаривали его, советуя держать себя в руках, то ругали. Зверин обиженно замолкал, отходил в дальний угол и долго сидел, не двигаясь и не поднимая головы. Потом срывался с места, метался по бараку, переходя от одних нар к другим, и снова останавливался перед нами.

– Ну как же этого мерзавца достать?

В один из тех дней он вернулся в барак возбужденный и растерянный. Торопливым шепотом, точно передавал важный секрет, рассказал Самарцеву и мне, что после избиений новичков Дрюкашка отправился в "административный блок" и почти тут же из его окна донеслась музыка.

– И знаете, - еще тише добавил Миша, - это была хорошая музыка. Настоящая музыка, можете поверить мне, я-то в музыке разбираюсь.

Способный музыкант, старательно и мягко доказывавший нам, что музыка способна проникать к глубинам лучших чувств человека и будить их, пианист не мог понять, как совмещает Дрюкашка жестокость с любовью к музыке.

– Садист он, Миша, - отозвался Самарцев, положив руку ему на плечо. А садисты любят это: музыку после истязаний слушать, об искусстве со своими жертвами разговаривать, пейзажики рисовать или чужие коллекционировать. Психопат этот Дрюкашка, и больше ничего...

Едва остынув от злобного возбуждения, Зверин сникал и долго не поднимал глаз. А когда поднимал, они казались погасшими.

Злость и ненависть Федунова к немцам не утихали ни на минуту.

По пути в немецкий тыл колонна пленных прошла через его деревню, и Павел увидел на месте родной избы лишь фундамент да почерневшую печь. От старухи соседки, подававшей пленным воду и картошку, узнал, что отец и мать погибли тут, а сестренку угнали в Германию. Озлобленный и без того, он ожесточился до крайности. Иногда Федунов показывал себе на грудь:

– У меня сердце горит, будто в него нож всадили да там насовсем и оставили...

Он трижды бегал из плена. Его ловили, били и, наконец, бросили в концлагерь.

Лишь после того как меня познакомили с участниками замысла, а те признали меня "своим", решился Самарцев поговорить о моем приятеле.

– Ты давно знаешь Устругова?
– спросил он меня.

– Нет, не очень давно. А что?

– Какой-то он странный, непонятный, - проговорил Вася, почти повторяя мои слова о Георгии, сказанные в вечер первого знакомства в Химках. Силища в нем огромная и упрямство просто необыкновенное. Гробокопатель руки об него обломал, а он все держится. Как репей у Толстого. Помнишь в "Хаджи-Мурате"? Его и рубили, и рвали, и колесом переехали, и внутренности вывернули, а он все стоял и стоял. Так и Устругов. Но какой же неповоротливый! Прямо паровой каток. А лицо? У этого никогда не надо спрашивать, как чувствует себя или что думает. Все на лице, как на вывеске, написано.

– Не умеет хитрить и притворяться, - вступился я за друга.
– Не привык еще, жизнь мало видел... Но вообще-то толковый парень и товарищ хороший. Друзей никогда не подведет...

Самарцев помолчал немного, потом придвинул свое лицо еще ближе.

– Сознательно - не подведет. А невольно?

– Думаю, и невольно не подведет.

– Нужно не думать, а твердо знать.

– Не подведет. Уверен, что не подведет.

Еще немного помолчав, Василий, словно думая вслух, сказал:

– Он очень мог бы пригодиться. Только бы к силе его проворства да смышлености побольше.

– Он проворен, когда надо, - подхватил я.
– Я видел, как он на фронте действовал. Сначала думаешь, вот тихоход попался, а присмотришься внимательнее, завидно становится: неторопливо у него все, да споро.

Хитровато сощурив глаза, Самарцев посмотрел на меня и легонько хлопнул по плечу.

– Правильно, Костя, делаешь, что за товарища крепко держишься. Дружба без веры друг в друга - пустоцвет, плодов у нее никогда не будет.

Однако несколько дней спустя Вася подошел ко мне со сжатыми губами и каким-то необычно колючим взглядом: верный признак неудачи, обиды или раздражения.

– Дружок-то твой отмолчался, когда я насчет побега спросил его.

– Может, просто не расслышал. Или не понял.

– И расслышал и понял. Посмотрел на меня отчужденно и отвернулся.

– Я поговорю с ним, я сам поговорю с ним, - пробормотал я.

Самарцев положил руку на мое плечо и стиснул.

– Нельзя. Этого делать нельзя. Он не должен знать никого, кроме меня...

Но Устругов сам заговорил со мной. После неудачного побега из лагеря военнопленных он не хотел "пробовать еще раз".