— Ясно, юноша, вот они, пробелы в твоем воспитании. Знай же, что мировоззрение, моральная основа каждого жителя Страны восходящего солнца, а тем более воина, составляется из трех главнейших направлений. Первое — это почитание богов, созданной ими Великой Японии, их наследника — императора Японии; второе — это любовь к божественному тэнно и беспрекословное выполнение его указаний; и третье — ясное представление о принципе неба и пути человека. Все вместе они составляют Кодо — императорский путь, путь, ведущий Великую Японию к предначертанной и указанной ей богами миссии — Владычицы Востока! Китай стар и дряхл, их императорский двор погряз в безделье, разврате и взяточничестве; Корея — слабая, ничтожная страна, колеблемая, как тростинка на ветру, трусливо выбирающая, под кого сейчас лечь; Россия — грозный колосс на Западе и не более чем мыльный пузырь на Востоке. Историческая роль Японии — вести все народы Востока под своим руководством к миру и процветанию. Бесчисленные людские муравейники Китая, Кореи, Аннама, Кохинхины и Индии, все это должно стать сырой глиной в руках великого тэнно. Именно он будет лепить мир Божественного Востока. Сонно Дзэи — почитание императора и изгнание европейских варваров и Кодо — следование по императорскому пути — вот главные принципы построения Японии будущего, и ты, мальчик, должен быть готов следовать ими.

Голос каннуси Сумимото звучал жестко, требовательно, а взгляд проникал в самую душу.

— С первыми двумя направлениями ты, на мой взгляд, ознакомился достаточно хорошо, но третье — основанное на Бусидо — воинственно-рыцарском пути, для тебя еще страна, покрытая мраком. А Бусидо — это нравственная основа японского воина-дворянина, покоящаяся на Рэй-хи-сиу — сознании стыда. И достичь его можно лишь постоянным воспитанием самого себя. Один из храбрейших воинов одиннадцатого века оставил нам четверостишье:

Самовоспитание ведет к самоотречению. Высшей похвалой среди самураев является: человек без собственного Я. Кто стремится к полному уничтожению собственной личности, тот считается существом высшего разряда. Истинный долг человека заключается не в собственном спасении; у него не должно быть надежд на награду неба, если он что-либо сделает или не сделает. Голос совести — ты верный слуга сюзерена, императора — вот высшая и единственная награда. Выражения «кокороин-хаирн» или «тэн-ин-хаирн», то есть быть пристыженным перед самим собой или перед небом и означает чувство стыда. Именно перед самим собой и перед небом. И только! Японская нация первоначально состояла из маленьких общин, в которых люди сообща возделывали рис в тесных горных долинах. Поэтому такое учение было просто необходимо в маленькой феодальной общине, где общественное мнение, выраженное, может быть, кучкой болтунов, имело значительно большее значение, чем в наше время, и далеко не всегда благотворно влияло на поведение и образ мыслей человека. «Пока зеркало моей души не замутнено вашим гнилостным дыханием, до тех пор все хорошо», — гласит пословица. Или, как пишет один поэт: «Какие бы мысли не возбуждала осенняя луна, которая так ясно и весело светит высоко над гребнем гор, она о них не спрашивает нас».

— О, ну как же можно пренебрегать мнением окружающих? Ведь именно оно — компас, дающий верное направление мыслям и поступкам, — поразился юноша.

— Первое требование, которое предъявляется тому, кто хочет стать настоящим самураем, это отдавать себе во всем отчет. Совесть, или то, что мы определяем еловом «кокото», означающим одновременно чувство, ум и доброе сердце — единственный масштаб правды и справедливости. Самурай должен быть прямым и справедливым. А для этого необходимо обладать бодростью и силой духа… С раннего детства самурая приучают терпеть и рисковать. Мальчиков заставляют ходить на восходе солнца босиком по снегу, терпеть синяки и ссадины во время упражнений в фехтовании, силовой борьбе и стрельбе из лука, без страха проводить ночи на кладбище, сутками бодрствовать. Это закаливает будущих воинов, дает им бодрость и стойкость духа.

— Но ведь как часто физически развитые и смелые люди совершают низкие поступки, чему не препятствует даже весь их недюжинный ум и высокое положение в обществе. Вон, к примеру, Коцукэ-но-Сукэ, достигши высокого положения при дворе сёгуна… да и сам сёгун, несправедливо осудивший князя Ако, — напомнил юноша.

— На жизненном пути тебе придется встречаться с всякими людьми, бывать в разных ситуациях, и готовых рецептов поведения я дать не могу, но знай, что высшая справедливость — это благородство. Один известный буси так говорил о благородстве: «Благородство есть кость, которая придает крепость и силу всему телу. Как без кости голова не может оставаться наверху спинного хребта, руки не могут двигаться, а ноги — стоять, так без понятия о благородстве ни талант, ни наука не могут выработать характера самурая». Если военная хитрость допускается всеми на войне как неизбежное зло, то самурайская прямота и честность являются драгоценностью, сияющей ярким светом солнца. Поэтому эта черта характера буси высоко ценится и служит подлинным мерилом зрелости самурая. Эпитет «гиси» — рыцарь без страха и упрека — применяется к человеку высшего понимания чести и справедливости. Ты правильно осудил поведение Коцукэ-но-Сукэ, а эти сорок восемь ронинов, пример которых очень много значит для воспитания самурайского духа в юношах, известны в обычной речи как сорок восемь гиси. От «гиси» образовался термин «гири». Первоначально гири означало обязанность, сознание долга, который должен быть непременно выполнен. И в отношении родины, и божественного тэнно, и к обществу, родителям, близким… Если любовь не побуждает людей делать должное, то рассудок человека и его доводы, по гири, должны вызвать в нем убеждение поступать по справедливости. «Гири», стало быть, есть суровый учитель с палкой в руке, заставляющий делать должное. Оно выполняет второстепенную роль в этике, являясь, по существу, неумолимым законом. Следуя чувству гири, мать должна, если потребуется, жертвовать жизнью всех детей ради спасения старшего; девушка должна продавать себя для предоставления средств существования своим обедневшим родителям. Но гири выродилось бы в боязнь порицания, морального осуждения, даже в трусость, если бы Бусидо не требовал других сильных чувств: смелости, храбрости, терпения…. Искать рискованных ситуаций, идти на явную смерть, рисковать жизнью, безумная храбрость на войне, все это — свойства души, которые часто восхваляют, но не в этом состоит истинная храбрость самурая. Не зря напрасную смерть называют собачьей смертью. «Броситься в середину битвы и быть убитым, — говорил митоский принц, — довольно легко, но истинная храбрость — жить, когда надо жить, и умереть, когда надо умереть». Бусидо требует от воина быть милосердным, сострадательным, великодушным… но без слюнтяйства, ибо «Бусидо но насакэ» — милосердие самурая — это не слепой импульс, а воспитанное чувство, имеющие целью сохранить власть, добиться поставленной цели, разумно употребить силу, избегнуть ненужных жертв. Ты помнишь, сорок восемь гиси не причинили никакого вреда женщинам и детям, и, покидая дом своего врага, погасили все огни, чтобы не произошел случайный пожар и не нанес вреда соседям.

— А что же война? Как же мне поступать, если будет отдан приказ обстрелять из орудий вражеский город?

После этого он с товарищами несколько раз играл в сорок восемь гиси и, к полнейшему своему удивлению и тайной гордости, товарищи назначали его на роль Оиси Цикара, одну из ведущих и считавшихся почетной. Об этом узнал сэнсэй Сумимото, подозвал его, вооруженного тикуто — бамбуковым фехтовальным мечом, и заметил, что весьма доволен высоким его авторитетом в среде товарищей по колледжу.

К полудню она очнулась от ласковых прикосновений и открыла глаза.

— Потерпи, доченька, потерпи немного, — чуть слышно бормотал монах небольшого соседнего храма старый хэшан Янь, осторожно обмывая ей лицо.

Она жадно захватила губами струйку прохладной воды и попыталась сделать глоток, но горло так невыносимо болело, что глотать было трудно, и она выплюнула воду. Память стремительно вернула ее в недавнее прошлое; она попыталась вскочить на ноги, но ей удалось лишь чуть приподняться на локте. Её дом зиял обугленными провалами окон, стены чернели сажей, а черепичная крыша рухнула вниз. Со смертельной тоской и обрывающимся сознанием вспомнила она, как трое молодых японских солдат ловят ее, прижимающую к груди ребенка, ее черноглазое счастье и солнышко, вырывают его из рук и с размаху бросают через окно в полыхающее нестерпимым жаром нутро догорающего дома, а ее саму, визжащую от ужаса и беспомощности, кулаками сбивают с ног… И она снова потеряла сознание.

Окончательно пришла она в себя только к вечеру. Она лежала на гаоляновой циновке в жилой пристройке к храму Ху-шэнь — Духа лисицы, недвижно застывшая, с остановившимся взором, и слезы непрерывно текли из ее глаз, оставляя на щеках мокрые блестящие полосы. На попытки хэшана заговорить, она не отвечала, а когда он попробовал покормить ее рисовой лепешкой, она не размыкала губ.

«Умереть, — думала она, — скорее умереть, помчаться вдогонку за своим сыном, ясным рисовым зернышком, к гроту Персикового источника, прижать его к груди, зацеловать черные вишенки глаз, успокоить, спеть ему песенку и успокоиться самой…»