Размышления его были прерваны всплесками, раздавшимися из-за камышей. «Верно, крупная рыба или явившийся на водопой зверь», — подумал он, прислушиваясь к странным звукам. Стараясь не обнаружить себя, он осторожно направил лодку через заросли камышей и осоки, как вдруг на противоположном берегу увидел девушку в белом платье и соломенной шляпе. Она сидела за мольбертом и бросала в воду камешки. Навроцкий хотел было выплыть из своего убежища в камышах и представиться незнакомке, но девушка вдруг встала и, быстро расстегнув пуговицы платья, ослепила его белизной молодой, крепкой груди. От неожиданности у него перехватило дыхание, он едва не потерял равновесие и не оказался за бортом. Между тем девушка медленно входила в озеро, раздвигая руками лежавшие на поверхности воды кувшинки. Зайдя на глубину, она поплыла и, почти приблизившись к лодке Навроцкого, повернула обратно. Навроцкому было совестно подглядывать, но он боялся пошевелиться и выдать себя. Ему казалось, будто он видит перед собой картину гениального художника, сумевшего так живо передать не только свободное движение скользящего среди кувшинок, не стеснённого одеждой женского тела, но и звуки этого движения, тихие, осторожные всплески прозрачной как слеза воды, и даже отдалённое кукование проснувшейся где-то в лесной чаще кукушки. «Нет, — усомнился он, — едва ли даже самый талантливый художник способен изобразить так искусно то, что в эту минуту рисует природа, пробудить такое же сильное чувство. Жаль только, что картинки природы так недолговечны».

Искупавшись, девушка вышла на берег, расправила пышные светлые волосы и начала расчёсывать их гребнем. Загипнотизированный этим зрелищем, Навроцкий не мог двинуться с места. Нагое тело незнакомки казалось ему волшебной белой лилией, выросшей среди дикой зелени озера. Закончив с волосами, она облеклась в платье, надела шляпу и села за мольберт.

Придя в себя, Навроцкий осторожно оттолкнулся веслом, и лодка тронулась в обратном направлении. Вернувшись на прежнее место, он машинально насадил на крючок червяка и забросил удочку. И только он это сделал, как на другом конце удилища потяжелело и что-то потянуло лесу вниз. Навроцкий подсёк и вытащил крупную, фунтов на шесть, красавицу форель, бросил её в ведро и снова закинул удочку, и снова вытащил форель. Удача разгорячила его, азарт охотника полностью вытеснил волнение, вызванное в нём созерцанием юной купальщицы. Он закидывал удочку снова и снова, и за короткое время в лодке оказалось дюжины две крупной рыбы. Наконец, спохватившись, что деть весь этот улов ему будет некуда, он остановился, выпустил рыбу помельче обратно в озеро, сложил в лодке снасти и погрёб к даче.

Сварив в кухне изрядную уху и раскупорив бутылку крымского вина из найденных в погребе дядиных запасов, Навроцкий плотно закусил и отправился в Борго, чтобы размяться и послать телеграмму в Петербург. Прогулка бодрым шагом по приятной лесной дороге, той самой, по которой он ехал вчера на извозчике, заняла не более часа. В городе был базарный день, и торговая площадь заполнилась прилавками, лотками, навесами, продавцами разнообразного товара, домохозяйками и прочим людом. Погуляв и купив петербургскую газету, Навроцкий выслал камердинеру Афанасию телеграмму об отмене поездки в Европу и, прежде чем двинуться в обратный путь, заглянул в маленькую кофейню, приютившуюся в узкой улочке вблизи телеграфа. В кофейне было уютно и тихо. Немногочисленная публика степенно попивала кофе с карельскими пирожками и пирожными Рунеберга. Навроцкий заказал свой любимый кофе со сливочной пенкой, который тотчас сварили и принесли, и, усевшись за свободный столик, развернул газету. Отпив несколько глотков и пробежав заголовки, он закурил сигарку и углубился в последние новости из Петербурга. Однако вскоре это занятие было прервано обращённым к нему вопросом.

— Ursakta, ar det ledigt har? [8] — спросила его, вежливо улыбаясь, немолодая, но ещё сохранившая приятные черты дама. Под руку её держала девушка лет девятнадцати-двадцати, с серо-голубыми глазами и длинной косой, спадавшей из-под шляпки на грудь и перехваченной, как у гимназистки, синим бантом. Кремовое батистовое платье девушки в талии было стянуто поясом и подчёркивало складность и легкость её фигуры. От девушки повеяло такой свежестью, что Навроцкий невольно потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарку. И в то же мгновение его точно обдало электрической волной: в юной спутнице пожилой дамы он узнал ту белую лесную лилию, тайна красоты которой волею случая открылась ему сегодня утром. От неожиданности он потерял дар речи.

— Jag ser att herren ar en framling [9] , — сказала дама, увидев его замешательство.

— Да-да, здесь свободно… Прошу вас… — проговорил смущённо Навроцкий, не успев сообразить, что по-русски его, возможно, не поймут.

— Ах, да вы русский! — оживилась дама, переходя на почти лишённый акцента русский язык и присаживаясь к столику. — Мы сами всего лишь год как переехали сюда из Петербурга.

Навроцкий отложил газету.

— Мой муж работал на заводе Эриксона. Знаете, тот, что на Выборгской стороне?

— Да, конечно, — кивнул Навроцкий.

Он достал было спичку, чтобы зажечь потухшую сигарку, но, вспомнив, что находится в дамском обществе, положил её назад в коробку.

— Пожалуйста, курите, — заметила его движение дама. — Мой муж… мой покойный муж тоже курил. Я привыкла.

По её лицу пробежала судорога печали. Она вздохнула.

— Примите мои соболезнования, мадам, — посочувствовал Навроцкий.

— Меня зовут Матильда Янсон, — представилась дама. — А это моя дочь Лотта. — Она с умилением посмотрела на девушку, а затем перевела взгляд на князя, чтобы, как тому показалось, проверить впечатление, произведённое на него её очаровательным отпрыском.

— Очень приятно. Феликс Навроцкий, — отрекомендовался в свою очередь князь, стараясь держаться хладнокровно и не выказывать волнения, испытанного им при внезапном появлении лесной незнакомки.

Госпожа Янсон, сделав грустное выражение лица, с минуту помолчала, отдавая, по всей видимости, дань памяти покойному мужу Лотта скромно потягивала кофе, отправляя в прелестный ротик кусочки пирожного. Навроцкий закурил.

— Мой муж был инженером. Мы прожили в Петербурге десять долгих лет, — продолжала рассказывать госпожа Янсон. — Вот Лотта вышла там из института, — всё с тем же умилением взглянула она на дочь, как будто желая окончательно убедить собеседника в том, как нежно любит она своё дитя.

Каждый раз, когда госпожа Янсон обращала внимание князя на дочь, щёчки Лотты розовели от смущения. Навроцкий же, с виду полный невозмутимости, время от времени поглядывал на нее украдкой и не мог преодолеть чувство неловкости: ему казалось, будто она знает о том, что он подсматривал за ней на озере.

— Ну а вы, господин Навроцкий, верно, здесь проездом? — полюбопытствовала мать девушки.

— Я получил в наследство дачу… Отсюда верстах в пяти… Вот заехал взглянуть…

— Ах вот как! Да, места здесь чудесные… И надолго вы к нам?